Александр Донских - Родовая земля
— Спаси нас, Царица Небесная, — целовала в темечко и крестила свою ласковую племянницу игуменья Мария, но Иван прервал сестру:
— На царей надейся, а сам не плошай! Чиво носы повесили? А ну-ка, Митька, бери в руки гармонику — плясать будем! А чиво — помирать? Нуте-с вам! — показал он всем фигу, повертел ею и перед окном. — Пляшем! Жить надо, а не загибаться раньше сроку. Правильно, братка? — толкнул он Фёдора, самого пьяного среди собравшихся.
Фёдор что-то мыкнул в свою патлатую, доведённую до крайней неопрятности бороду, налил из штофа только себе, махом выпил, не закусил и ошалело-тупо уставился в комод, пониже иконы.
Митька Говорин размашисто растянул ветхие меха гармоники, умело заиграл «Камаринскую». Но плясал только Иван — как-то зло, топающе, будто хотел проломить полы. Потом грянулся на табуретку, выпил стакан наливки, выкрикнул, стукнув кулаком по столу, так что улетела на пол посуда с закусками:
— Эх, гадьё, что сотворили с Россией! Но нас, Охотниковых, голыми руками не возьмёшь! Мы ещё повоюем! Мы ещё сопатки порасколотим кое-кому!
— Да сядь ты, Аника-воин! — приструнила мужа жена.
Иван послушно притих, склонив лысеющую потную голову низко-низко, к самой столешнице. Под его щеками подрагивало, они загорелись рдяными пятнышками. Потом он поднял блестящие, но холодные глаза, и пристально, как-то прощупывающе, несомненно недоверчиво смотрел на икону. Дарья гладила его по голове и нежно приговаривала:
— Не бунтуй, Ванечка. Что мы, маленькие люди, могём сделать? Всё поправится, Ванечка, ведь Бог, глянь на икону, не отвернулся от нас, грешных. Иисус терпел, и нам велел, правда ить? — зачем-то спросила она у Марии.
Та молча покачала укутанной в чёрный платок головой и поджала губы в слабой улыбке.
Иван, крепко сомкнув зубы и упёршись ладонями в столешницу, сидел с поднятыми под рубахой, как крылья, лопатками, и походил на большую хищную, но обессиленную, изнурённую птицу.
Василий впервые видел своего весёлого, любящего смех и шутку дядьку обозлённым, отчаянно унылым. Но обозлённым, показалось Василию, так, будто сидит Иван в клетке, а с воли над ним смеются, дразнят его, и от этого злоба его вскипает и бурлит, но сделать он ничего пока что не может — клетка из толстых металлических прутьев. Но чувствует Василий в Иване-птице скрытую могучую силу, о которой он, быть может, и сам, растерявшись, забыл, когда запихивали его в клетку.
Гулянка закатилась на всю ночь, то загораясь, то погасая. Уже под самое утро изрядно выпивший, но отчего-то совсем не опьяневший Василий украдкой удалился в спальню, зажёг свечу. Наталья спала, по-детски посапывая простуженным веснушчатым носом. Он смотрел на неё, пощипывая свою бороду и чему-то снисходительно, но ласково усмехаясь. Потом накинул на плечи чей-то полушубок, нахлобучил дядькину росомашью шапку и вышел на берег к Байкалу. Когда днём подъезжал к морю — не думал о нём, даже не запомнилось, видел ли его. А на чужбинах часто вспоминал своё славное, священное море, и вот он наконец-то на его берегу.
Стояла тёплая сырая предутренняя ночь, ни звёзд, ни сопок, ни домов — всё придавлено густой, как дёготь, тьмой, только угадывались горбатые высокие наледи по берегу. И Байкала не было видно: он ещё не замёрз, но над ним замороженно висели плотные, сбитые полчища туманов, будто и впрямь какое-то неведомое войско отдыхало, чтобы поутру продолжить свой поход. И только эти громадные прибрежные наледи и металлически звонкие удары волн явственно свидетельствовали о том, что перед тобой что-то грандиозное и великое, способное, если захочет, и эти туманы разогнать, и на берег сокрушительно наброситься.
Впереди совершенно ничего нельзя было рассмотреть, но Василий знал, что именно оттуда будет подниматься солнце. Вот ещё немножко — и взблеснут его лучи, размечут мрак тумана и ночи. А через несколько дней Байкал всё же подчинится, мудро и благодарно, воле природы — накроется льдом, уснёт, скапливая до весны силы для каких-то больших вековечных работ и свершений. И дали долговременно будут пребывать чистыми и хрустальными. Человеку же, если он хочет вступить в новый день, в новый год или век остаётся только ждать — ждать, веря, надеясь и любя, как заповедано.
Василий отчего-то почувствовал себя одиноко и спешно вернулся в дом.
85
Беременность Елены после бесконечно долгого, просто жуткого переезда в Грузию, после голодовок, недосыпаний в переполненных душных вагонах и подчас безнадежных ожиданий в холодных, кишащих обозлённым людом вокзалах, после жестокой простуды стала протекать тяжело, открывались кровотечения, мучили рези. А энергичный, легко воспламеняющийся Виссарион уговаривал Елену покинуть Грузию, потому что, как с жаром и напором уверял её, их ждут «великие» дела в Петрограде или даже в Европе. Елене и в Грузии не хотелось оставаться у этого невыносимого, вредного, но одинокого и, несомненно, несчастного старика князя и в столицу, в которой по слухам разрастался голод, она не хотела ехать, и всячески сдерживала Виссариона. Всё же в Грузии, у этого лазурного моря, у этих холмов, цветущих, поросших пышными лесами, было тепло. И голод, разруха, госпиталя сюда не добрались. Здесь и рожать! — подсказывало Елене сердце её.
Старик и вправду был невыносим, хотя уже такой дряхлый и болезненный. Непостижимо было, как он ещё живёт, ходит, но, главное, чуть не каждый день устраивает капризные сцены, которые перерастали в шумные, буйные скандалы с криком и бранью. Родственников у князя почти никого не было рядом: многих он отпугнул от себя, других проклял, как сына своего — отца Виссариона, за то, что тот посмел взять в жёны русскую. Друзей, кажется, тоже не было у него. Угадывалась в этом странном человеке какая-то большая обида на жизнь и людей. Ему, догадывалась Елена, видимо, крепко не нравилось, что его личная жизнь сложилась неудачно, что люди живут не по тем правилам, которые он для себя установил, и он, старик, уже ничего не может поправить. Внешне князь выглядел грозно и воинствененно: вечно был в каком-то экзотическом для Елены военном наряде — в чёрной черкеске, в чёрной папахе из курпея ягнят с красным, как полёгший петушиный гребень, атласным верхом, в широких шароварах с золотистыми лампасами, с богато инкрустированным кинжалом у пояса. Ходил быстро, рывками, всё пыхтел, метал взглядом, будто намеревался всякую минуту наброситься на кого. Но чаще сидел в своём сумрачном зашторенном кабинете, а чем занимался — никто ясно и не знал.
В огромном серокаменном доме князя — с фруктовым садом, с обширным двором, со службами — Елена и Виссарион занимали три просторных комнаты, обставленных грубоватой, громоздкой, но благородного красного дерева мебелью в резьбе, с серебряной чеканкой. Елену тяготил и раздражал этот, казалось ей, странный, не приспособленный для удобной жизни дом.
А старик не признавал Елену. Надувался при ней, устрашающе выпучивал глаза. Открыто и оскорбительно ругал в её присутствии Виссариона. Обычно начинал свою торопливую, закипающую брань по-грузински, размахивал костлявыми руками, хватался за рукоять кинжала. Когда Виссарион со снисходительной усмешкой показывал на свои уши: что совершенно ничего не понимает, — старик переходил на русский, но жутко изламывал слова, хотя отменно владел языком:
— Ты нэ внук мэнэ! П-пашёл вон! Ты что, грузын? Ты нэ грузын! Сколько тэбэ гаварыть: русским можэт быть и лубой дурак, а вот грузыном — толко грузын?
Порывисто и стремительно удалялся, громко топая. Задевал растопыренными локтями и высоко поднимаемыми ногами всё, что попадалось на пути, порой роняя предметы. Виссарион целовал руку Елены и говорил, усмехаясь:
— Надо вытерпеть выходки этого сумасброда. Наследство — вот что меня заставляет терпеть. А сам он скоро богу душу отдаст.
— Как ты можешь так говорить: ты же князь, благородный человек! — морщилась Елена, вытягивая свою ладонь из цепких тонких рук Виссариона.
— Да кому в наше время нужна вся эта мишура — все эти титулы, звания, должности? Мир, Леночка, у черты — вот что главное! А деньги мне нужны, чтобы помогать социалистам, готовить революцию. Там уже ждут моих… наших денег! — значительно произносил он «там».
— «Моих», «наших» — иди ты, Вися, к чёрту! А семью нашу ты намерен содержать?
— Семью? — притворно удивлялся Виссарион. — Дорогая, нам столько перепадёт денег, что мы сможем с тобой совершенно свободно заниматься благотворительностью, а не только, понимаешь ли, содержать семь-ю. — И тут же посмеивался: — Семь ю, семь я, семь и, семь е, семь ям. Гениально: семь ям. Семь ям! Вслушайся: семь ям.
Елена отталкивала его, в её тёмных, глубоких глазах остро взблёскивало.
— Милая, пойми, мир окончательно изменился. Россия, как взгретая скаковая лошадь, устремлена вперёд. Не сдерживайте её — затопчет или себе свернёт шею! Всё, чему тебя научила твоя патриархальная семья, уже разрушается у самого фундамента. Я знаю, почему ты злишься: тебе хочется семьи, крепких отношений, может быть, даже веры. И дед мой из такой же породы: хочет, чтобы всё продолжалось — то есть ползло! — по старинке. Нет. Нет! Оглянись: на дворе не девятнадцатый век и всякие религиозные бредни, всякие сентиментальные путы только тормозят развитие человечества!..
