Ирина Гуро - Горизонты
И то, что вначале звучало общо, неконкретно, уже воплотилось во вдруг оживших цифрах: Стаханов один дал десять процентов суточной добычи шахты. А то, что в среднем за смену забойщик давал около семи тонн, это все знали, а Коля уверял, что дал бы не меньше Свиридова с шахты «Артем», который давал сорок тонн, если бы ему, Коле, не ставил палки в колеса этот самый сменный мастер Чистяков, о котором постоянно шла речь. И уже Фросе казалось, что нет на него управы, на вредителя Чистякова…
Но вот он, Чистяков, около самой вагонетки-трибуны. Лицо у него вовсе не вредительское, а очень задумчивое. Видно, что стахановский рекорд ему словно снег на голову свалился. И весь вид его ясно говорит: «Нам бы так, ^ да кто б мог подумать…»
Левушка стоит в стороне, ну уж его мысли Фрося знает точно: «Заработать сразу столько! Это значит, можно домой ехать с большими деньгами. И дом уже не под дранкой — под железом или под шифером…» Рывком он надвигает чуть ли не на самый нос себе кепку, словно хочет укрыться под ее козырьком.
И тут вскакивает на вагонетку Николай. Как будто впервые его видит, Фрося всматривается в его мальчишескую, узкоплечую, вовсе не «забойщицкую» фигуру, в темное, зеленоглазое лицо с характерным вздернутым носом. Внутренне сжавшись, она подумала: «Ну зачем он? Сейчас начнет кричать, задевать своего Чистякова, а здесь другое надо…» Она не знала, что именно другое, но когда Коля заговорил, то подумала, что он может сказать как раз нужное. И дальше поняла, что это будет ответ и на вопрос: как? Как достигнуто?
От волнения Коля растерял любимые газетные обороты. Слова из него вырывались колючие, разлохмаченные:
— К Международному дню молодежи дал свой рекорд Алексей Стаханов. Мы, молодежь, будем… должны отозваться. Наша очередь. Значит, что? Сначала осмотреться. Стаханов осмотрелся. И высмотрел: если он всю смену будет только отбивать, а крепить — другие, тогда будет толк. До этого дойти всякий мог, и мы тоже. Но не дошли — наверное, думать не хотели. А кто хотел, тому живо мозги вправляли. Такие, как наш Чистяков, к примеру.
Чистяков вздрогнул и сделал шаг назад. А Коля уже закусил удила:
— Стаханов взял на молоток сто две тонны. Так он не в чистом поле стоял. Среди людей! И поддержку имел что надо! Он рубал, крепильщики за ним шли. Спору нет, он — мастер, овладел, ничего не скажешь. Но ведь не одним молотком взял он сто две тонны. Организацией! Организация — это, — Коля выдохнул с силой, — это когда люди обдумывают вместе и решают. Как парторг Петров…
«Господи, да он мальчонка еще, а переживает как… ну вот-вот сердце выскочит», — и Фрося почувствовала сама, как забилось ее сердце от сочувствия и гордости.
5
Подходя к дому, Фрося увидела в окно, что в их комнате на столе горит керосиновая лампа. «Опять пробки перегорели», — с досадой подумала она, но оказалось, что лампу зажгла Люба, чтобы нагреть щипцы для завивки. Она сидела перед зеркалом и разделяла на тонкие пряди свои густые светлые волосы, которые обычно заплетала в косы и укладывала на затылке.
— Охота тебе волосы палить, Любаша.
— А мода?
— Это да. Ты на репетицию?
— Спевка у нас сегодня. Фросенька, тут Коля придет с товарищами, ты их напои чаем.
— Так им чай, верно, не подойдет. Они чего другого принесут.
— Кто их знает, может, и не принесут: у них дело. Фрося не успела выяснить, почему Коля с товарищами придет говорить по делу сюда. А впрочем, где же им и поговорить? Не в «Зайчатнике» же — так прозвали пивнушку на краю поселка.
Люба убежала. Тихо стало в доме. Только тикал будильник и скрипел на крыше проржавевший старый флюгер: ветер дул из степи жесткий, порывами.
Резко хлопнула калитка: Коля! Фрося не видела его дня три, с того митинга. Удивилась, с чего бы это он вырядился? На Коле был воскресный коверкотовый костюм и белая косоворотка. Чуб был прибран под серую кепку, обнажился белый, незагорелый лоб. От этого лицо изменилось, исчез оттенок ухарства, а выражение стало — ну чисто детское!
— Нарочно раньше пришел. Тебе первой хочу сказать. — Коля скинул кепку и прочно уселся у стола: — Иду на рекорд.
— Ты? — вырвалось у Фроси.
— Почему же не я? — самолюбиво возразил он. В его взгляде Фрося прочла больше, чем прозвучало в его словах: ему не безразлично, как она к этому относится. И это было удивительно для нее. Да кто же она такая? «Ниоткуда?» Ниоткуда — это еще полбеды. Да ведь и Никуда. Что ей светило впереди? Она даже не сразу поняла, что значит этот самый рекорд. Значил ли он что-нибудь для нее? Вот только сейчас она почувствовала, что значит. Через Николая. Вот уж ей-то далеко не безразлично, что будет с ним. Но сначала она хотела его понять. Как она может понять его, если он ничего не знает о ней? Он будет исходить из того, что она — как все. Что жизнь ее шла все время где-то рядом с ним, и все, что подвело его к решению, должно быть понятно и ей.
Но это было не так. И еще одно соображение, а вернее, чувство толкало ее на откровенный разговор: он пришел к ней со своим заветным, а она вроде бы скрывалась от него. Во всяком случае, он ее принимал за какую-то другую…
— Колечка, мне с тобой надо поговорить.
— Чего ж… давай. Давай говори.
— Ты как понимаешь, Коля, ты сам, почему я такая «Ниоткуда?»
— А ты не обидишься?
— Нет.
— Я так понимаю: кто-то тебя обидел. Ну, какой-нибудь человек…
— Парень?
— Ну да. А ты гордая очень, ушла и следов не оставила. И чтоб не вспоминать даже, так и объявилась: ниоткуда я. Ну вот, вроде этого я думал. Ничего плохого, Фрося. Да такое нельзя об тебе подумать, ни в жисть.
Он посмотрел на нее своим детским взглядом исподлобья, и ей захотелось поцеловать его, как младшего братишку, которого у нее никогда не было.
— Спасибо, Коля, на добром слове. А теперь я тебе расскажу, какая я такая «Ниоткуда».
Они сидели, не зажигая огня. По крыше застучал дождь, напоминая, что уже сентябрь, и ветер швырнул в стекло окошка горсть желтых листьев, будто стайка птиц прибилась на свет и разлетелась. Фрося слышала и стук дождя, и шорох листьев, но сквозь эти звуки еще многое: гудок маневрового паровоза вдали, скрип калитки, сад, где плавают в небе белые челночки акаций, знакомый голос…
— Так вот, Коля, пять лет назад я была монашкой… Ну, в монастыре жила, понимаешь?
Нет, он не очень-то понял, это было видно по его лицу.
— Ну, где богу молятся… — уже растерянно твердила Фрося, — еще мы там одеяла стегали… — закончила она, уже вовсе не зная, как растолковать ему.
— А, одеяла! — уцепился он за понятное ему слово. — Какие одеяла?
— Разные, — она спохватилась, что не то говорит. — Коля, ты слыхал про монастыри?
— Слыхал, еще роман такой есть «Пармский монастырь». Так то ж не у нас, не при Советской власти. У нас монастырей не бывает, — твердо выговорил он.
— При Советской власти у нас артель получилась. Насчет одеял… Но я-то жила в монастыре всегда.
— Как — всегда? — перебил Коля изумленно. — Ты дочка монашки?
— Подкидыш я. О господи! — ей показалось, что она никак не достучится к нему. Но именно на эти слова он отозвался мгновенно и неожиданно:
— Фросенька, — он схватил ее за локти, — не надо, милая, не надо ничего говорить. Монастырь… молилась… да это же опиум для народа.
— Опиум, — устало поправила Фрося, она про это слыхала уже давно. Впервые от Семена, потом от заезжих на шахту лекторов. Сейчас ей хотелось поскорее перешагнуть через трудное объяснение.
— Ты убежала оттуда, из монастыря, да? — горячо спрашивал Коля.
— Да нет, не так все это было. Я познакомилась с одним молодым человеком. Мы ужасно полюбили друг друга, с первого взгляда…
Она почувствовала, что бледнеет. Она и так постоянно думала об этом, но сейчас, когда она подыскивала слова, все так вспомнилось: бег пригородного поезда, мелькание зелени в окне, светлая голова над книгой, вышитая васильками рубашка. Было ли?
— Как же это получилось? А монастырь?
— Ох, Колюшка, сама не знаю, в поезде познакомились: он от тетки возвращался. Он тоже был сирота.
— Был? — он поднял голову и посмотрел на нее растерянно.
— Колечка, его на Старобельщине кулаки убили. За коллективизацию. Коммунист он был. — Фрося заплакала.
Постоянно сдерживала себя, а сейчас не могла. И не захотела. Было ей легче оттого, что он видел ее слезы и что теперь знал о ней главное.
— Ты поэтому убежала из монастыря?
— Я потому ушла, Колечка, что узнала: в монастыре убийцу прятали. Девушку одну убил, а матушка наша на работу его приняла. Как плотника. А матушкин брат, священник на Старобельщине, так тот даже был причастен к убийству моего… Потом все раскрылось. Всех судили. А священник этот ушел…
— Куда ушел?
