Альфред Дёблин - Три прыжка Ван Луня. Китайский роман
Когда Го, которому опять стало страшно и который чувствовал, что ему не по силам такие встряски, спросил, что Ван теперь намеревается предпринять, здоровенный нищий только улыбнулся — странной, печальной улыбкой — и устремил в пространство пустой взгляд. А когда они поравнялись с веселым детским холмом, Ван обхватил своего брата Го за шею, и дальше они шли обнявшись.
Все повернулось так непредсказуемо, сказал Ван, что у него нет ни малейшего желания еще что-то менять, или чего-то добиваться, или вообще делать что-то всерьез. Он повел Го, которому было не по себе и который его не понимал, на холм, чтобы посмотреть танец медведя. Увидев двух оборванцев, дети бесшумно расступились; человек с тамбурином дернул за цепь вдруг заупрямившегося и зарычавшего зверя. Друзьям стало скучно, они пошли назад.
Да, ему весело, продолжал Ван. Все непредсказуемо, необозримо в своих последствиях, но в конечном счете Ма Ноу оказался прав. У болота Далоу он предостерегал от того, чтобы пускать в дело Желтого Скакуна: это было бы нарушением учения о «недеянии». Поскольку он, Ван, не придерживался такого мнения, они разделились. И тем навлекли на себя несчастье — то, что случилось в Монгольском квартале. Все кончилось тем, что меч ударил в его же — Вана — грудь: потому что противиться бесполезно. Ма Ноу предсказал свою судьбу, а он, Ван, проиграл.
Го возразил: какие же тут основания, чтобы смеяться и веселиться.
А те, сказал Ван, сверкнув глазами, какие бывают у человека, который совсем неожиданно, совершенно внезапно узнает о себе все, начиная с самых основ, как если бы с него содрали кожу[229]. Такой человек не может не чувствовать удовлетворения. Ибо он обрел твердую почву под ногами. И знает, чего ему от себя ждать.
Ван очевидно был в слишком рассеянном и одновременно слишком хорошем настроении, слишком часто посматривал направо и налево, чтобы много говорить. Позже он вновь принялся болтать, но о такой ерунде, что Го не переставал удивляться. Ван, например, проявлял интерес к проезжающим мимо саням, подшучивал над раскачивающимися в них дамами, за которыми «хвостится элегантность», рассказывал анекдоты о мошенниках. Го был свидетелем того, как на вялом лице Вана проступали новые, ошеломляюще неожиданные черты. Деревенский записной весельчак — совсем другой человек с другим, незнакомым голосом — шагал теперь рядом с ним.
По внезапному капризу Вана они подсели к группе нищих у городских ворот, стали играть с ними в кости. Го ожидал от Вана каких-то особенных жестов, горестных взглядов. Но, казалось, обладатель Желтого Скакуна чувствовал себя все лучше и лучше среди этого жадного, ленивого, грязного отребья. Он веселился без суеты, даже потягивался, а на Го вообще больше не обращал внимания.
Когда он усадил к себе на колени девку с похотливыми глазами, которая была общим достоянием нищих, Го стало так противно, что он поднялся на ноги. И, окончательно сбитый с толку, поплелся к воротам.
У входа его догнали Ван и эта девка. Оба буквально сотрясались от хохота. Ван рассказал ей, что его друг, бывший командир конной роты, из-за какого-то мальчишки для любовных утех оставил императорскую службу. Проститутка чуть не лопнула от смеха, узнав, что на свете существуют такие психи, и визгливым голосом, покрутив пальцем у виска, спросила Го, как звали того мальчишку. Го быстро прошел в город. Он еще успел услышать, как Ван за его спиной крикнул: «Пока, старик! Увидимся в Западном Раю!» И как к удовольствию девки обругал охранника у ворот.
После этого Ван совершенно исчез из поля зрения «братьев». Го никому не рассказал о том, как встречался с ним в последний раз. Ко времени, когда вышли императорские указы, обещавшие полную безнаказанность Ван Луню из Хуньганцуни (в Хайлине, провинция Шаньдун), и провозглашавшие принцип терпимости к его учению, бывший главарь банды уже давно сидел на собственном маленьком поле в Сиахэ, периодически ловил рыбу в компании бакланов, и даже собственная жена Вана была уверена, что его зовут Тай. Он имел репутацию человека практичного, почтительного по отношению к властям, дружелюбного, хотя и не совсем надежного в повседневном общении. С верой дело у него обстояло так же, как и у других крестьян: он молился богам, обещавшим ему наибольший выигрыш. Из всех людей, которые переселились в те края за последний год — после того, как была укреплена мощная дамба, служившая защитой от весенних паводков, — Ван пользовался наибольшим уважением.
ЧЕРЕЗ ПАРУ НЕДЕЛЬвсе начальники областей и городские власти Чжили и Шаньдуна узнали о том, как странно подействовало на Желтого Владыку злодеяние, совершенное в Яньчжоу.
Дальнейшее преследование сектантов было запрещено — совместно — трибуналом по ритуальным делам, высшими представителями гражданской и военной администрации. Императорский указ, адресованный начальникам областей и округов, свидетельствовал о том, что отношение наивысшей инстанции к недавним событиям коренным образом изменилось. Многие чиновники западной части провинции Чжили были подвергнуты ощутимым денежным штрафам и понижены в должностях — на том основании, что они якобы предоставляли ложные сведения об учении сектантов. Коллегия астрологов Пурпурного города вроде бы установила, что чудовищное преступление в Яньчжоу способствовало складыванию неблагоприятной для Желтого Владыки астрологической констелляции.
В домах литераторов, в храмах Конфуция все впали в какое-то оцепенение, сидели как громом пораженные. Более или менее ясно было одно: перемена в настроении императора совпала по времени с посещением ламой Палдэном Еше императорской резиденции в Мулани. Бросалось в глаза отсутствие логических оснований для отступления в данном конкретном случае от закона о еретиках, молчание палаты цензоров; заявление астрологического бюро тоже явно запоздало — обстоятельство, говорящее не в пользу того, что инициатива исходила от данной инстанции. «Засилье ламаизма при дворе» — этот старый, роковой для Цинской династии слух испугал консервативные элементы; они заволновались; пошли пересуды о том, что постаревший государь временами теряет ясность мышления, что некая мистически настроенная клика использует в своих интересах эти старческие приступы помутнения рассудка.
Травля «поистине слабых» возобновилась, отличаясь теперь необыкновенной ретивостью. Императорский указ был доведен до сведения рядового населения в лучшем случае на одной четвертой части территории страны; его лишь для видимости вывешивали на стенах — по ночам, чтобы до утра подкупленные бродяги успели сорвать объявления. Почувствовав себя оскорбленными, последователи Конфуция теперь чаще встречались, совещались, принимали решения. В западной части Чжили произошли первые вооруженные столкновения с сектантами. Во многих местах «братьев» убивали или подвергали пыткам. Они часто рассеивались; но ореол мученичества привлекал к секте новых приверженцев.
В роковой долине у болота Далоу стояли лагерем два отряда сектантов, которые, когда их окружили озлобленные преследователи, попытались, подстрекаемые несколькими отчаянными головами, обороняться, потом, увлекшись, вступили в настоящее сражение с атакующими — и одержали победу. Это событие послужило поводом для яростных гонений на бродяг в тех местах. В северной части столичной области, на юго-востоке Чжили происходило то же самое: местные власти по своей инициативе организовывали нападения на сектантов. Кое-где жертвами становились и ламаистские священнослужители.
Цзяцин, могучий и царственно величавый Цзяцин, не сомневался в безумии своего отца, обольщенного, как ему казалось, коварным таши-ламой. Копию императорского указа о примирении он у себя во дворце порвал в клочья — прямо на глазах у навестивших его Чжаохуэя и Суна. Когда приходили сообщения о распространении мятежа, его глаза сверкали от радости. Царевича упорно уговаривали, чтобы он принял сторону консерваторов: он, мол, может не сомневаться в преданности ему всех друзей Конфуция, всех истинных патриотов, которые с отвращением наблюдают, как усиливается при дворе влияние «желтых накидок»[230]. Он предпочитал держаться особняком; но ключ от своей сокровищницы бросил — после одной из таких «обличительных» бесед — смотрителю своего сада. И случилось удивительное: противодействие указу со стороны провинциальных чиновников быстро сошло на нет; зато число приверженцев секты неслыханно возросло, и, как казалось, всех их в одночасье охватила упоительная ярость, опьяняющая воинственность, которая, разлившись единым — широким как море — потоком, разом смыла все следы былой кротости. Объяснялось это тем, что евнухи из окружения Цзяцина не долго думая завербовали в разных местах несколько тысяч распущенных из армии солдат, которые получили задание для видимости присоединиться к «поистине слабым», а далее повиноваться приказам из Пекина. И в результате всего за несколько недель характер союза ужасающим образом изменился.
