Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Когда Кампанеллу привели в застенок, все судьи были в сборе. На председательском месте вместо Трагальоло сидел епископ Казерты, немолодой, тучный, добродушный человек. Он посмотрел на приведенного с любопытством. А Кампанелла уже понял, что его ждет. Хитроумное устройство — заостренный, блестящий, словно отполированный кол, блоки и веревки, главный палач, хлопотавший подле гнусной машины, не оставляли сомнения. Тело узника пронзила ледяная боль предчувствия, она стянула все внутри, перехватила дыхание, чуть не остановила сердце. Не вырваться, не убежать, не уйти. Даже голову не разбить о стену.
Далее все шло по заведенному. Его увещевали. Вначале спокойно, потом угрожающе. Он, продолжая играть роль безумного, не отвечал вовсе или отвечал невпопад. Судьи приказали палачу начать пытку. Кампанеллу раздели догола. Истерзанное, исхудавшее тело покрылось гусиной кожей озноба.
Скрип блоков, стоны, кровь. Вопрос: «Признаешься?» Приказания: «Признавайся!» Крики пытаемого, они дословно записываются протоколистами, хотя в этих криках нельзя уловить смысла: это обрывки молитв, какие-то стихи, странные заклинания. Голос епископа: «Продолжать!» Скрип блоков, еще более громкие стоны, тяжелое дыхание палача, кровь…
— Отвратительное зрелище, — сказал один из судей шепотом, наклонившись к другому.
Тот пожал плечами:
— Сам виноват. Вольно ему упорствовать…
Судьи поочередно выходили на воздух передохнуть, подышать. Утомленного палача сменил другой. Кампанелла терял сознание. Его окатывали водой, разжав стиснутые зубы, вливали ему в рот подкрепляющее питье.
— Можно продолжать! — весь день слышал Кампанелла. Смеркалось. В застенке зажгли факелы. Наступила ночь, «Бодрствование» продолжалось…
«Велья» длилась много часов подряд, Кампанелла, истекая кровью, не сказал ни одного слова, которое звучало бы разумно, и не признался в том, что притворяется безумным. Мысленно он твердил себе: «Выжить, выдержать!» Вспоминая эти часы, Кампанелла впоследствии написал: «В течение сорока часов я был вздернут на дыбу с вывернутыми руками, и веревки рассекали мне тело до костей, и острый кол пожирал, и сверлил, и раздирал мне зад, и пил мою кровь, чтобы вынудить меня произнести перед судьями одно только слово, а я не пожелал его сказать, доказав, что воля моя свободна».
Но время, когда Кампанелла напишет об этом, впереди, а пока что он повис на веревках, голова его поникла. Тюремный лекарь, набравшись духу, доложил их преподобиям — продолжение пытки означает неминуемую смерть допрашиваемого. Обидно было судьям согласиться на прекращение допроса, непереносимо обидно. Опять ничего не добились? Позволить и дальше дурачить себя этому человеку? Впрочем, старые члены трибунала были отчасти довольны — пусть не думает епископ Казерты, что его появление изменит ход проклятого процесса.
Кампанеллу снова окатили водой, кое-как одели, притащили в камеру и бросили на койку. Он скоро впал в беспамятство. Бредил. Теперь ему не нужно было придумывать бреда. Сжигающий жар сам подсказывал бессмысленные слова. Лекарь бился, пытаясь остановить кровотечение. Ему приказали сделать так, чтобы Кампанелла выжил. Во что бы то ни стало. Легко сказать! Он отгонял от себя опасные мысли о тех, кто вначале двое суток убивал его пациента, а теперь требует, чтобы он спас беднягу.
Не вырвав у Кампанеллы признания, что он симулирует безумие, трибунал запросил мнение авторитетнейших врачей. Их познакомили с записями бессмысленных речей Кампанеллы, которые он произносил при посторонних, а также вполне осмысленных, тайно записанных слухачами. Врачи нашли, что это противоречие ничего не доказывает. У душевнобольных возможны моменты просветления. Врачи выслушали рассказы надзирателей, наблюдавших за Кампанеллой, осмотрели узника и попытались поговорить с ним. Заключение светил было уклончивым. Вероятно, симуляция. Образованный узник, осведомленный о душевных болезнях, допустил ошибку: в состоянии, которое он изображает, присутствуют признаки известных душевных болезней, которые, однако, вместе не встречаются. Но возможно, что он действительно болен. Заключение их недостаточно, чтобы окончательно изобличить человека, который не выдал себя, пытаемый «Вельей». Самой малости не хватает судьям, чтобы отправить узника на костер. Досадно!
Процесс отложили. А Кампанелла угасал. Ему не нужно больше изображать безразличие и неподвижность. У него нет сил ни говорить, ни двигаться. Его кормили теперь, по тюремным понятиям, хорошо. Но истерзанное тело с трудом принимало пищу. Он пребывал в забытьи. Лекарь полагал, что забытье это каждый день может перейти в сон, от которого нет пробуждения.
Кампанелла был настолько беспомощен и вместе с тем настолько необходим судьям, что они разрешили допустить к нему других узников, чтобы они ухаживали за ним. Первые дни Кампанелла не замечал, что он в камере не один. Потом заметил. Но отвечал новым соседям туманно, сбивчиво. Помнил историю разговора с Пьетро Понцио, записанного подосланными писарями.
Прошло несколько дней, и те из калабрийцев, что сохраняли верность заговору и молились за Кампанеллу, который еще раз своей стойкостью спас их от окончательной гибели, узнали: Кампанелла пришел в себя. Просит бумагу, перо, чернила! И опять сквозь решетки и запоры Кампанелла получает единственное, что ему необходимо сейчас. Он не хочет умереть, не закончив своего завещания. Он не умрет, не закончив своего завещания! Такой радости он врагам не доставит.
…В жизни Кампанеллы много удивительного. Сын неграмотного сапожника, он в юные годы поражает людей огромной ученостью. Обитатель монастырей, он проявляет осведомленность в военном деле. Философ — пишет пылкие стихи. Но, быть может, самое удивительное — время после допроса, на котором он едва не погиб. Оно становится временем упорной работы над «Городом Солнца»…
Чтобы солярии равно уважали все ремесла и науки, размышляет Кампанелла, их нужно приучать к этому смолоду. Разве справедливо, что ему в детстве было так трудно получить образование, потому что отец его не мог платить за школу? А сколько детей в его родном Стиньяно, да и в других местах Калабрии остались невежественными, потому что их родители были бедны? В Городе Солнца все будет по-иному. Едва дети начинают ходить и говорить, их передают опытным воспитателям. Те занимаются с ними, играя, учат их азбуке, показывая им картины, чередуют занятия грамотой с прогулками и телесными упражнениями, учат их истории и языкам, естественным наукам, а когда дети подрастают — ремеслам. В Городе Солнца нет ничего похожего на тесную школу, у дверей которой когда-то стоял Джованни, глядя, как школьников учат розгой. Там учение в почете. Там сами стены города служат ему. Искусными художниками изображены на них деревья, растения, птицы, животные, математические фигуры, карты Земли, ремесла и их орудия, и показано, как этими орудиями пользуются разные народы. Дети любят разглядывать рисунки и задавать вопросы. Годам к десяти они без труда, играючи, узнают от наставников много полезного, наглядно знакомясь с науками.
Исхудавший от страданий, серый от потери крови, Кампанелла мечтает о юных соляриях, развитием которых так озабочены в Городе Солнца, чьи улицы превращены в огромный и прекрасный класс, где заниматься — удовольствие. Что позволяет соляриям так уважать все труды, необходимые для общего блага, все ремесла и науки, не завидовать друг другу, мудро воспитывать детей? Кампанелла заносит на бумагу давно обдуманные мысли, которыми пытался увлечь сторонников в пору проповедей на горе Стило. В Городе Солнца нет частной собственности. Это она порождает неравенство и все беды. «Община, — пишет Кампанелла, объясняя суть устройства Города Солнца, — делает всех одновременно и богатыми и вместе с тем бедными: богатыми — потому что у них есть все, бедными — потому что у них нет никакой собственности; и поэтому не они служат вещам, а вещи служат им». Не они служат вещам, а вещи служат им! Кампанелле легко написать эти прекрасные слова. Всю жизнь он стремился приобретать знания и никогда не старался приобрести вещи. Он не представлял себе, как бесконечно трудно убедить людей не хотеть своего, даже если они будут владеть всем необходимым.
Людям надо объяснить, как пагубны корысть и себялюбие. «Чтобы добиться для своего сына богатства и… оставить его наследником крупного состояния, каждый из нас или начинает грабить государство, ежели он ничего не боится, будучи богат и знатен, или же становится скрягой, предателем и лицемером, когда недостает ему могущества, состояния и знатности», — писал он. Грабить государство дурно, быть скрягой, предателем и лицемером гнусно. Как избавиться от всех этих пороков? Отрешиться от себялюбия! Но как сделать, чтобы оно не возникало в людях? Откуда у людей такая привязанность к собственному? Он рассуждал так: собственность образуется у нас потому, что мы имеем каждый свое отдельное жилище и собственных жен и детей. Кампанелла никогда не имел ни дома, ни жены, ни детей. Ему казалось, нет ничего проще, чем посоветовать всем отказаться от собственного жилища, жены, детей. Он простодушно писал: «…у соляриев жены общи и в деле услужения, и в отношении ложа…» Затем он стал рассуждать о том, как государство, сообразуясь с наукой, подбирает мужчин и женщин, заботясь, чтобы будущие дети унаследовали от них наилучшие качества: «Производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц — лишь постольку, поскольку они являются частями государства; а так как частные лица по большей части и дурно производят потомство и дурно его воспитывают, на гибель государства, то священная обязанность наблюдения за этим, как за первой основой государственного благосостояния, вверяется заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого может только община, а не частные лица».
