Роже дю Гар - Жан Баруа
Молчание.
Да, мы, можно сказать, переживаем сейчас волнующий момент в истории науки, по-видимому самый острый момент в ее единоборстве с религией!
Аббат (в сильном раздражении). Вы принадлежите к иной эпохе, господин Люс... К эпохе, когда люди безрассудно сжигали мосты, связывающие нас с прошлым. Вы верите в социальное возрождение и поэтому отказались от молитвы, от веры в загробную жизнь души... Но вы ничего не видите вокруг себя: ваше время уже давно прошло! Вы не заметили, как у людей снова появилась потребность в религии, которую ваши сухие теории никогда не смогут удовлетворить! (С негодующим смехом.) Никогда атеист не поймет того, что происходит в душе человека, возносящего молитвы...
Люс (улыбаясь). Это - неизбежное проявление слабости. Но то основанное на разуме неверие, которого нам удалось добиться ценою нередких и тяжких страданий, не может исчезнуть: оно постепенно все глубже проникает в умы наших современников, подготовляя тем самым свободу грядущих поколений!
Аббат (непримиримо). Нет, человек никогда не сможет обходиться без бога... Над жизнью господствует смерть; и одна только религия может научить человека спокойно ожидать ее, подчиняться ей, - а иногда даже желать ее.
Люс (лицо его искажено сильным волнением). Логика жизни предусматривает и смерть. Я приемлю мысль о смерти так же, как и мысль о рождении.
Аббат (с жестокой улыбкой). О да, сейчас! Вы чувствуете себя пока достаточно хорошо, чтобы принять идею смерти. Но позвольте вам сказать, господин Люс: в тот день, когда вы почувствуете, что она приближается, что она уже тут, - о, тогда вы убедитесь, как мало вам помогут ваши бесплодные отрицания!
Они подошли к привокзальной площади, по которой непрерывно снуют взад и вперед пешеходы и повозки.
Люс останавливается. Под его серыми глазами залегла тень.
Люс (с трудом выговаривая слова). В моем возрасте, можно сказать, на пороге смерти, люди бывают искренни, не правда ли? В такое время нет желания говорить пустые фразы... Ну так вот, поверьте мне, что я жду смерти с таким спокойствием духа, на какое только способен человек, с не меньшим спокойствием, чем вы!
Аббат отворачивается.
Чем для вас будет смягчен ужас этого рокового часа? Душевным покоем, который дает чистая совесть... Но ведь и мне дано испытать такой покой и по той же причине, что и вам...
Аббат (резко, не глядя на Люса). Но зато в часы
предсмертной агонии возле вас не будет священника, посланца божьего, который, склонившись над вашим изголовьем, одним таинством отпущения грехов полностью зачеркнет все то зло, которое вы, быть может, содеяли в своей жизни!..
Люс (мягко). Я в этом не нуждаюсь.
Лицо его вдруг становится мертвенно-бледным. С гордой улыбкой он протягивает руку аббату.
До свидания, господин аббат... Я не сержусь на вас!.. И все же вы причинили мне сейчас боль... Я совсем было забыл, что приговорен к смерти, а вы мне только что об этом напомнили, - и не слишком деликатно...
Аббат пытается что-то сказать.
(Продолжая улыбаться.) Я знаю, что через два, три, самое большее через четыре месяца мне предстоит подвергнуться операции... безнадежной... И приезжал-то я повидать Баруа потому, что меня еще с большей уверенностью, чем его, можно назвать обреченным...
Аббат (потрясенный). Быть может, вы преувеличиваете...
Люс (переставая улыбаться). О, я отнюдь не без страха смотрю в глаза смерти... Нет... И все же я не опускаю глаза!.. (Вздрагивает.) Я боюсь ее, как все, ибо плоть моя слаба, но это - физический страх. Однако я сохраняю твердость духа!
Он решительным шагом пересекает тротуар.
Аббат смотрит ему вслед, пока он не скрывается из виду.
V. Письмо Вольдсмута о смерти Люса
"Дорогой Баруа!
С тех пор как умер Люс, мне все время хочется Вам написать. Но у меня, после небольшого кровоизлияния, была слегка парализована правая сторона тела, и поэтому я пишу Вам лишь теперь.
Врачи решились на операцию. Люс согласился на нее, не питая никаких иллюзий. Он заявил, что ему потребуется две недели, чтобы привести в порядок бумаги. Он попросил меня помочь ему, и с тех пор я уже не покидал его.
Однажды, разбирая записки к неоконченной книге, он заметил, что я плачу. Он подошел ко мне и сказал несколько слов, которые как нельзя лучше характеризуют его: "Вы плачете, Вольдсмут? Но что поделать? Такова жизнь... Нельзя допустить, чтобы личные переживания ослепляли нас..."
Операция состоялась. Она прошла лучше, чем можно было ожидать. Даже сам хирург, казалось, забыл, что это - лишь временное облегчение; мы все последовали его примеру. На восемнадцатый день после операции Люс уже поднялся с постели, и ему разрешили вернуться домой. Он говорил: "Теперь я вновь примусь за работу, мне надо еще столько сделать!"
С того самого дня внезапно и наступило ухудшение. Он это сейчас же почувствовал: симптомы болезни снова появлялись один за другим. Он знал, что ему следует предупредить детей, но все время откладывал это; а они хоть и замечали происшедшие в его состоянии перемены, но делали вид, будто верят в выздоровление отца.
Я ежедневно бывал у него. Со мной он не переставая говорил о своей смерти.
Как-то он сказал: "Мне повезло, я был заранее предупрежден и мог подготовиться к смерти. Это - последний шаг, который я должен сделать, чтобы выполнить все, в чем я полагал свой долг. Я всегда старался действовать так, чтобы жизнь моя соответствовала моим идеям, чтобы она их как можно лучше подкрепляла; теперь остается умереть, не уклоняясь от намеченного пути; я должен показать, что не боюсь смерти, что вижу ее приближение, принимаю ее и умираю спокойно...
Человек, умирающий спокойно, без страха, может оказать огромное влияние на наше бедное, потерявшее голову стадо приговоренных к смерти! Сократ70 это хорошо понимал. Чем больше перечитываешь описание его последних дней, тем яснее становится, что Сократ не хотел, чтобы его оправдали. Ему было семьдесят лет; он уже больше не учил философии; и он проявил величайшую мудрость, пожелав дать еще один урок своей смертью: он решил умереть такой смертью, которая не была бы пассивной, которая стала бы последним доказательством твердости его духа. Я желаю себе такого конца".
Потом я увидел тень тревоги на его лице. "И, однако, говорят, что именно те, кто ждет смерть с наибольшим спокойствием, нередко, когда она приходит, особенно сильно бунтуют против нее..." - проговорил он. Но тут же прибавил: "Это, разумеется, бунт нервов..."
За все эти дни он ни разу не изменил своему отношению к жизни и смерти. А ведь он ужасно страдал!
Он подводил итоги своему жизненному пути. Однажды утром, после бессонной ночи, он сказал мне:
"Теперь я вижу, насколько гармонична была моя жизнь, и это служит мне утешением. Пока живешь, часто приходишь в отчаяние оттого, что не всегда удается направлять свои действия по единому руслу. Но теперь я вижу, что мне не на что жаловаться. Мне столько приходилось встречать неуравновешенных, не удовлетворенных собою людей, которых жизненные бури все время относили то в одну, то в другую сторону от намеченного пути!
Я не знал таких зигзагов; мою жизнь можно охарактеризовать двумя-тремя простыми и ясными словами. И теперь, когда я ухожу, это наполняет меня чувством покоя. Я родился с верой в себя, в каждодневный труд, в будущее человечества. Мое душевное равновесие всегда легко восстанавливалось. Свою судьбу я могу сравнить с судьбой яблони, посаженной в хорошую почву и приносящей плоды каждый год".
Последняя неделя была особенно тяжела.
Потом, накануне кончины, его страдания уменьшились.
Старшие внуки зашли на минуту к нему в комнату. Он уже почти совсем не говорил. Заметив их, он сказал: "Уходите отсюда, дети, прощайте, вам незачем это видеть..."
Часов в шесть, когда стали зажигать лампы, он посмотрел вокруг себя, как будто хотел убедиться, все ли дети в сборе. У него был необычайный взгляд. Казалось, ему открылась истина, вся истина. Казалось, что если бы он еще мог объясняться, то сказал бы о себе, о своей жизни, о жизни всех людей те самые важные слова, которые принесли бы избавление... Но он приподнялся на локте и только произнес приглушенным голосом, словно пробуждаясь ото сна: "На этот раз - смерть..."
Его дочери не могли сдержать слез. Они стояли на коленях у кровати. Тогда он положил руки им на голову и прошептал, как бы обращаясь к самому себе: "Как они хороши, мои дети!"
Затем голова его упала на подушку.
Это было вечером. А утром он умер, так и не открыв больше глаз.
Вот что я хотел рассказать Вам, дорогой Баруа, ибо я знаю, что такая смерть может поддержать Вас, так же как она поддержала меня. Она служит нам утешением - после всего дурного, что мы встречали на своем пути.
Теперь, увидев, как умирал Люс, я убедился, что не ошибся, поверив в человеческий разум.
