Михаил Казовский - Евпраксия
Разбирательство продолжалось несколько часов. Выслушав обе стороны, грек спросил у поклепщиц:
— А скажите мне, сестры во Христе, как по-вашему, для чего Катерине надо было травить Серафиму? По какому умыслу совершила это?
Янка отвечала ничтоже сумняшеся:
— А по вредности. Корень их, половецкий, чересчур вредоносный. И мамаша, великая княгиня Анна, и ея обе дочери. Даром что монашки.
Но Никифор не согласился:
— Несерьезно, матушка. Вредность вредностью, а убивство убивством. Гляньте на сестру: да у ней у самой еле-еле душа в теле. Кроткая да смирная. Нет, не верю вам.
— Как, а склянка с ядом? — вырвалось у Хари.
Катерина не выдержала и сказала:
— Ты же мне сама склянку и дала. Дабы сыпала мышьяк Серафиме в пищу!
— Врет она! — взвизгнула келейница. — Не было такого!
Обе стороны затеяли перепалку, зашумели, загомонили, начали бросать обвинения по второму кругу. Но первосвятитель резко оборвал эту свару:
— Прекратить! Прекратить немедля! — даже посохом золоченым стукнул в пол. А когда женщины утихли, задал Хромоножке вопрос: — Значит, баешь, Хари-тина дала отраву?
Младшая княжна осенила себя крестом:
— Истинно: клянусь! Принесла мне в келью и говорит: если откажусь, то меня погубят вместе с Серафимой.
— А за что, за что?
— Знамо дело: из-за Евпраксии. Ненависть к Оп-раксе их душит.
Янка сорвалась, крикнула с надрывом:
— Бред! Не верьте! Катеринка больна, тронулась умом!
— Погоди же, матушка, — вновь прервал ее грек. И опять обратился к монашке: — А скажи, сестра, ты взялась бы стать игуменьей Андреевской обители?
Испугавшись, Хромоножка захлопала глазами:
— Я?! Да как же ж? А куда Янку?
Та стояла бледная, неподвижная, воплощенная ненависть ко всему и всем. А митрополит проворчал негромко:
— Мы о ней позаботимся, не волнуйся. Ты сама пошла бы в игуменьи?
— Это неожиданно... Я в смятении, право слово!.. — Посопела и брякнула: — Может, и пошла бы...
— Вот и превосходно. Принимай дела. И пускай Евпраксия — то есть сестра Варвара — сделается келейницей при тебе. Вместе вы потянете, мне сдается.
Катерина в благодарность поцеловала руку первосвятителю.
Янка произнесла нервно:
— Ну а мне с Харитиной куда прикажешь?
Он ответил:
— А тебе с Харитиной советую перебраться в Печерскую обитель. С Феоктистом я договорюсь. Там вреда от вас будет меньше. — И взмахнул перстами: — Можете идти обе. Ну а ты, Катя, задержись. — И, оставшись наедине, посоветовал вполголоса: — Осторожней будь. До того, как они из монастыря не уедут. Опасайся козней. И Опраксу предупреди.
— Ты меня пугаешь, владыка.
— Просто предупреждаю. Будьте начеку.
Из митрополичьих покоев, что располагались за Успенским собором Печерского монастыря, Хромоножка поковыляла к Варваре — в женские кельи. Разыскала сестру и передала разговор с Никифором. Та, услышав ее рассказ, прямо оцепенела:
— Господи, помилуй! Да зачем же он? Янка ведь теперь нас наверняка со свету сживет!
— Нет, теперь побоится. Ведь тогда на нея подозрение падет сразу.
— Янкина одержимость выше страха. А как дочери великого князя ей ничто не грозит. — Поразмыслив, добавила: — Я, пожалуй, сегодня же заберу от них Васку. Собиралась ведь давно, а теперь уж самое на то время.
— Что ж, поехали вместе.
Дочка Паулины встретила приемную мать, как всегда, ликующе, с поцелуями и объятиями, но потом заупрямилась, не хотела покидать школу и подружек. Евпраксия неожиданно строго заявила:
— Никаких возражений, слышишь? Собирайся без разговоров. Никуда твои подружки не денутся. Переждешь во дворце у бабушки, за семью замками в Выш-городе, а когда змеи подколодные уползут отсюда, привезу назад.
— Скоро ль это будет? — недовольно надула губы девочка.
— Полагаю, скоро.
Летний Вышгород был нетороплив и беспечен. Паводок нанес ему незначительный ущерб, ни один человек не сгинул, а подтопленные стены починили быстро. От Десны и Днепра веяло прохладой. На зеленом лугу вдалеке паслись рыжие коровы, представляя собой идиллическое зрелище, — вроде и не было всего в получасе езды отсюда суетной столицы с низменными страстями. И княгиня Анна, восседая в кресле у распахнутого настежь окна, от природы невозмутимая да еще разморенная июльской жарой, олицетворяла свой город — тихий, томный. Протянула руки навстречу Ксюше и Васке:
— Тэвочки мои! Наконец-то навестил старый бедный бабюшка. Я одна скучал. Очень тосковал. Но сейчас доволен. Вместе хорошей.
Выслушав доклад дочери о последних событиях в Киеве, сдвинула фальшивые брови (настоящие были выбриты, а чуть выше них черной красной нарисованы новые) и произнесла озабоченно:
— Это очень плёх. Катя наш иметь много неприятность. Надо защитить.
— Коль митрополит пожелал, чтобы я сделалась келейницей, стану помогать ей, как только можно.
— Ты одна не смочь. Янка — злой, Янка — вредный. Не язык, а жало.
— У митрополита поищем опоры. Князя известим. Он ко мне относится по-доброму.
— Да, на Бог надейся, но и сам не плёшай.
Переночевала у матери, а наутро только сели завтракать, как тиун-управляющий доложил о прибытии конника из Киева, человека от Святополка. Тот взошел в палату, рухнул на колени и, ударив лбом доски пола, проговорил:
— Матушка-княгинюшка, не вели казнить, а вели слово молвить.
Та перекрестилась:
— Что такой? Новость плёх?
— Оченно плохая, даже словеса застревают в горле.
— Умер кто? Мономах? Сам великий князь?
— Катерина.
Ложка выпала из рук Бвпраксии, из груди вырвался отчаянный вопль. Анна покраснела в мгновение и, как будто находясь на грани апоплексического удара, слабо пошевелила губами:
— Как? Зачем? Правду говорить?
— Истинную правду. У себя в обители подскольз-нулась и упала в колодец.
— Свят, свят, свят! — прошептала Ксюша. — Значит, сбросили.
Старая княгиня заслонила лицо пухлыми ладошками и, рыдая, произнесла:
— Тэвочки моя... Бедный, бедный Катя!.. Я как знал, я как чувствовал, что теперь будет очень плёх!..
Но Опракса плакать не могла. Бледная, холодная, точно изваяние сидела. И, прикрыв глаза, повторяла с упорством:
— Кончилось терпение... Я ея убью!..
Несколько месяцев спустя,
Киев, 1108, лето — осень
Никого посвящать в свой ужасный план Евпраксия не стала. Даже Мономаха, прискакавшего на похороны сестры из Переяславля. Отпевали Хромоножку в церкви Андреевского монастыря при не очень большом стечении народа — в основном монахинь и знатных горожан. Святополк постоял недолго, покрестился, свечку поставил за упокой и уехал, не дождавшись погребения тела; выглядел озабоченным и рассеянным. Но зато Владимир оставался на церемонии до конца и поддерживал мачеху под локоть (за другую руку ее вела Ксюша), говорил успокоительные слова, пожимал кисть в перчатке. На погосте, у разверстой могилы, произнес заупокойную речь на правах старшего:
— Бог не наградил Катерину свет Всеволодовну красотой и здоровьем. С детства припадала на правую ножку и не выросла как положено. А зато имела ангельскую душу. Никогда не сетовала на свою увеч-ность, не кляла судьбу, а безропотно сносила тяготы земной юдоли. Не озлобилась, а, наоборот, относилась к людям с теплотою, душевно. Нрав имела кроткий и легкий. И ступила на стезю монашескую. Но молилась не истово, не давала страшных зароков, а опять же смысл нашла земного существования в помощи убогим и сирым, в воспитании девочек монастырской школы, в теплой, нежной дружбе с сестрой Евпраксией — ныне сестрой Варварой. И такой Катерина всем нам запомнится. И при всей нашей скорби ныне мы не будем плакать. Ибо знаем, что она пребывает в райских кущах, так как праведницей жила, так как мученическую смерть приняла, и Господь, я уверен, взял ея к Себе, в сонм Своих угодников. Пусть же тело сие покоится с миром, а душа пребывает в Царствии Небесном в безмятежности и блаженстве. Спи спокойно, Катенька. Мы твой светлый образ не забудем вовек!
Янка чуть поодаль стояла — с каменным лицом, в черном балахоне и черном клобуке, совершенная мумия. После похорон Мономах заглянул ей в глаза и проговорил еле слышно:
— Радуешься, злыдня? Ничего, Бог — Он видит всё! И воздаст по заслугам каждому. Даже тем, кто для виду ходит с крестом, а в душе — без оного!
Преподобная фыркнула:
— Ох, глупой ты, Володя, и доверчивый. Доверяешь слухам.
— Я себе доверяю, сердцу-вещуну. А тебя с твоими кознями ненавижу.
— Ненависть — негодное чувство.
— Кто бы говорил! Заруби на своем носу, сестрица: если хоть один волос упадет с головы матери-княгини, или же Опраксы, или Васки, дело будешь иметь со мною.
Та скривила губы:
— Что, убьешь?
— Может, и убью.
— Не посмеешь. Больно богобоязнен.
— Не своими ж руками! Ведь не ты же сама помогла Катюше соскользнуть в колодец. Исполнителей найти можно — только намекни... Вмиг сообразят — где-нибудь придушат в темном уголке. Или ножичком пырнут невзначай... Всякое случается. А потом ищи ветра в поле. Ты-то, Янка, знаешь...
