Алекс Ратерфорд - Владыка мира
Еда показалась Салиму восхитительной – лучшей, что он когда-либо пробовал. Здесь были жареные фазаны в гранатовом соусе; фаршированный абрикосами и фисташками ягненок; пряный рис, приправленный длинными золотыми побегами шафрана и горстью ярких, как рубины, семян граната; тончайшие горячие лепешки, которые следовало макать в соус из протертых копченых баклажанов и нута… Слуги Гияз-бека следили, чтобы его бокал всегда был наполнен вином из области Хваджа Хаван Саид близ Кабула, которое славилось ярким цветом и ароматом. Салим заметил, что сам казначей трапезничал очень скромно и говорил мало, все больше отвечая на похвалы, которые щедро высказывал Салим. Но когда блюда были убраны и на стол подали виноград, мускусные дыни и миндаль в серебряных обертках, Гияз-бек проговорил:
– Светлейший, позволь попросить тебя об одном одолжении. Могу я представить тебе свою жену?
– Разумеется, – ответил Салим, понимая всю значимость такого шага. Обычно женщины могли показываться только мужчинам, с которыми связаны узами родства. Салиму было интересно, присутствуют ли сейчас жена и дочь Гияз-бека за резной деревянной перегородкой, которую он заметил высоко на противоположной стене.
– Ты очень добр, светлейший.
Гияз-бек что-то шепнул слуге, и тот поспешно удалился. Вскоре во внутренний двор через арочный дверной проем вошла высокая стройная фигура. Она была скрыта под покрывалом, но Салим разглядел прекрасные глаза и широкий гладкий лоб. Женщина, которая была, очевидно, моложе Гияз-бека, коснулась сложенными руками груди и коротко поклонилась.
– Светлейший, это Асмат, моя жена, – сказал казначей.
– Благодарю тебя за гостеприимство, Асмат. Я не пробовал блюд вкуснее со дня приезда в Кабул.
– Ты делаешь нам большую честь, светлейший. Много лет назад твой отец падишах спас нашу семью от нищеты, и даже от еще более страшной участи. Я рада возместить хотя бы крупицу того, чем мы ему обязаны. – Она говорила на правильном персидском так же изящно, как и ее муж, а голос ее был мелодичным и низким.
– Отец приобрел усердного и преданного слугу, когда отправил твоего мужа сюда. Вы в расчете.
Асмат посмотрела на мужа.
– Светлейший, у меня есть еще одна просьба. Позволь нашей дочери Мехруниссе исполнить для тебя танец. Ее наставники, которые обучали ее в персидских традициях, говорят, что она весьма старательна.
– Конечно. – Салим откинулся на подушки и сделал еще глоток темного красного вина. Интересно будет взглянуть на эту девочку, которая когда-то лежала под деревом, оставленная на волю стихии и на съедение шакалам…
Во внутренний двор вошли трое музыкантов – два барабанщика и флейтист. Барабанщики сразу начали отбивать стремительный ритм, флейтист поднес свой инструмент к губам, и из него полилась чувственная мелодия. Затем раздалось позвякиванье колокольчиков, которые звучали точно в такт с музыкой, и Мехрунисса вбежала во внутренний двор. Как и ее мать, она была в покрывале, оставлявшем открытыми лишь глаза, такие же большие и блестящие, как у Асмат. На ней были свободные одежды из синего шелка цвета крыла зимородка. Когда она подняла руки и закружилась в танце, Салим заметил, что в каждой руке девушка держит по золотому кольцу, на которые были подвешены крошечные серебряные колокольчики. На мгновение образ женщины, которая до этого последний раз танцевала перед ним – Анаркали, – всплыл у него перед глазами, вновь пробудив чувство стыда и сожалений о том, что воспоминания о ней не отпускают его. Но танец Мехруниссы был медленный, изящный, размеренный – в Индостане Салиму не доводилось видеть ничего подобного. Каждое движение ее тонких рук и пальцев, наклон головы, плавные колебания тела под синим шелком, стук окрашенных хною ступней о пол, – были очень захватывающими. Когда музыка заиграла громче, Салим выпрямился на подушках. Мехрунисса откинула голову назад, словно в упоении от танца, а затем музыка вдруг остановилась, и она изящно опустилась на колени.
– Это один из любимых танцев шаха, он прославляет приход весны, – пояснил Гияз-бек, и лицо его расплылось в гордой улыбке.
– Ты действительно прекрасно танцуешь, как и говорил твой отец. Пожалуйста, встань.
Мехрунисса грациозно поднялась на ноги, но когда она хотела заправить выбившийся из-под ткани блестящий темный локон, то задела уголок покрывала, и оно чуть отодвинулось, показав ее полные губы, маленький прямой нос и мягкую линию щек. Девушка глянула Салиму прямо в глаза – и быстро закрыла лицо.
– Ты ее видел всего ничего.
– Этого было достаточно, Сулейман-бек.
– Может, у тебя просто женщины долго не было…
Салим внимательно посмотрел на своего молочного брата. За время, прошедшее с их отъезда из Лахора, от жен и гарема, воспоминания о ниспадающих золотых волосах Анаркали и ее чувственном теле – всей этой красоте, которую он погубил, – обуздали его желание, тут не поспоришь; но его воздержание не было полным, и нельзя было объяснить им охватившие его сейчас чувства.
– Ты уверен, что все дело не в твоей непостижимой приязни к ее отцу? Ты надеешься, что она и умом в него вышла, и красавица к тому же? – Сулейман-бек улыбнулся и расколол зубами грецкий орех, запустив скорлупки в открытое окно покоев Салима, выходящих во внутренний двор. – И что же в ней такого особенного?
– Всё. У нее такие изящные движения… Настоящая шахиня.
– Грудь-то большая?
– Это тебе не базарная девка.
– Я просто хочу уточнить, потому как мне все это непонятно. По твоим словам, укутанная покрывалом женщина немножко станцевала перед тобою – и у тебя сразу зачесалось в одном месте…
– Я видел ее лицо. Сулейман-бек, это напоминает мне то, что, по словам бабушки, почувствовал Хумаюн, когда увидел ее в первый раз. Было что-то такое… Я не могу выбросить ее из головы.
– Погоди, ты же сказал, она была под покрывалом.
– Оно откинулось на секунду.
– Очень умно.
– О чем ты?
– Она – дочь мелкого чиновника с окраины империи твоего отца…
Сулейман-бек сплюнул на пол кусочек ореховой скорлупы, но Салим знал, что он бы с радостью плюнул на сам Кабул. Брату здесь надоело, и он не мог дождаться возвращения в Индостан.
– Старалась попасться тебе на глаза. Наложницей принца быть гораздо лучше, чем остаться прозябать здесь.
Может статься, Сулейман-бек и прав, думал Салим. Мысленным взором он возвратился к тому моменту, когда покрывало девушки чуть раздвинулось. Она сделала это нарочно? И специально замешкалась, чтобы он успел рассмотреть ее лицо? Если так, то оно и к лучшему. Это означало, что он ей тоже нравится. Салим встал.
– Я не желаю ее просто как наложницу. Я хочу, чтобы она стала мне женой.
Уже смеркалось, когда слуга сообщил Салиму, что в крепость прибыл Гияз-бек. Как только перса препроводили в его покои, Салим начал без предисловий:
– Гияз-бек, я вызвал тебя сюда не как твой принц, но – я на это надеюсь – как твой будущий зять. Я хочу жениться на твоей дочери. Отдай за меня Мехруниссу, и я сделаю ее первой среди моих жен и в моем сердце.
Гияз-бек широко раскрыл глаза. Но вместо того, чтобы улыбаться, как ожидал Салим, он хмурился.
– В чем дело, Гияз-бек?
– Светлейший, ты просишь невозможного.
– Не понимаю… Я думал, ты будешь рад моему предложению.
– Так и есть, светлейший. Это – большая, невероятная честь. Но я повторяю: об этом не может быть и речи.
– Почему? – Не помня себя, Салим кинулся вперед и схватил Гияз-бека за худое предплечье.
– Моя дочь уже помолвлена.
– С кем?
– С одним из командующих твоего отца в Бенгалии, Шер-Афганом. Как человек чести, я не могу разорвать их помолвку. Мне очень жаль, светлейший…
Глава 26
Забвение
– Светлейший, для тебя письмо из Лахора.
Горчи Салима вручил ему обвитый золотой проволокой зеленый кожаный мешочек с висящей на нем имперской печатью. Внутри принц обнаружил плотный лист бумаги, свернутый в четыре раза. Развернув его, он увидел знакомый почерк Абуль Фазла. Строчка за строчкой, строчка за строчкой… всё пустые слова. Лишь в конце страницы, после кучи напыщенных заверений в почтении, Салим нашел то главное, зачем летописец отца написал это послание:
Падишах Акбар, в своей несравненной мудрости и безмерном милосердии, повелевает тебе немедленно возвратиться в Лахор, где у него есть новые дела, которые в его воле препоручить тебе. По его просьбе я сообщаю, что он питает надежду на то, что с этого времени и впредь ты будешь идти праведным путем и станешь примерным сыном, который никогда более не совершит тех проступков, что так огорчили и разочаровали его.
Салим подал письмо Сулейман-беку. Тот довольно улыбнулся, прочитав его.
