Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Да, я сказал им, что ты мой друг, Бат. Попытайся я им объяснить, что стою здесь из-за тебя, они бы ничего не поняли.
— Хочешь еще водки?
— Да, глоток.
Он пил и думал о горячем чае: от рисовой водки его начало мутить. Тенгери сплюнул.
— Что с тобой?
— Внутри у меня все горит от водки, а кожа горит от ремней.
— Мне пора возвращаться, Тенгери.
— Иди, Бат.
— А эти, — он указал на китайцев. — Эти останутся? Не бросят тебя?
— Эти — нет!
— Тогда я пошел, Тенгери!
— Ладно, Бат.
«Нет, я его убивать не буду. Он такой, какими стали или станут большинство остальных. Степь, стада, воровство и войны. Все другое он высмеивает, над всем другим издевается, как смеются и издеваются многие, когда видят онгутов или китайцев, живущих в хижинах или в домах и которые вместо мяса едят бобы, горох и ячмень. И даже кладут зерно в землю, чтобы выросло много других. Может быть, Бат уже слишком стар: старый волк тоже делает только то, чему научился, когда был волчонком».
Ни с того ни с сего рыбаки сорвали с его тела грубое полотно, прошептали что-то и исчезли за валунами.
— Стража, — прошептал Тенгери и обратился в слух. Стук копыт!
Один из стражников спрыгнул с коня, подошел и приподнял голову Тенгери за подбородок.
— Смотрите, боги не оставили его!
— А если сейчас придет буря? Ну, с востока! — жестко и злобно проговорил другой.
— Откуда ей, буре, взяться? — возразил первый, глядя на луну, круглую и чистую, стоявшую сейчас высоко в небе прямо над тополем.
— Тогда ему повезло! Придется утром вернуться и развязать его! — произнес второй таким недовольным тоном, что сразу стало понятно: это ему вовсе не по душе.
— Знаешь, а тело у него даже теплое!
— Он спит?
— Похоже… Как от него несет рисовой водкой!
Второй стражник понимающе рассмеялся.
Когда они повернули обратно, из темноты вновь появились маленькие китайцы и опять набросили на тело Тенгери грубое домотканое полотно. Они радовались чему-то и улыбались. Вскоре вернулись и обе девушки с горячим «ча», с чаем. Отдали кувшин мужчинам и скромно отвернулись, став в сторонке. Тенгери жадно пил, и ему становилось лучше. Жизнь как бы потихоньку возвращалась в его тело, он заметил даже, какие маленькие ножки у этих молоденьких китаянок, которых обливал лунный свет. Двое мужчин остались подле него, а остальные спустились вместе с женщинами по крутому берегу прямо к лодкам. Лодки долго скользили по лунной дорожке, красивые, как острые опавшие листочки. Они уходили все дальше в море, такие маленькие-маленькие. «Там, где восходит солнце, должна быть другая земля и другая страна, — подумал Тенгери. — И до нее можно добраться только на лодках».
В сумерках, когда луна поблекла, а море посерело, китайцы удалились. Но прежде еще раз напоили его горячим чаем. Прошло еще порядочно времени, прежде чем солнце проснулось и появились стражники. Отвязали его, и он плашмя упал на камни. Они расхохотались, швырнули ему одежду и ускакали, не сказав ни слова. Тенгери был не в силах пошевелиться и испуганно подумал: а вдруг ему больше никогда не подняться? Боль, похоже, оказалась все-таки сильнее его. Он чувствовал сладковатый привкус крови на искусанных губах. Потом начал перекатываться по камням, как раненое дикое животное, скрючивался, сжимался в комок, подтягивая ноги руками, и когда на его лицо упали теплые лучи солнца, открыл глаза. Он был один, совсем один наедине с высоким синим небом. Море переливалось яркими красками и слепило глаза. Где-то далеко на равнине скакали лошади. Над прибрежной полосой с криками кружили чайки.
Тенгери, наверное, заснул. Он очнулся, когда кто-то несколько раз громко повторил его имя. Открыв глаза, увидел над собой Бата, который смотрел на него так, будто тот только что спустился с неба.
— Знаешь, — начал десятник, — я как-то попал в плен. Враги набили мне козьего и овечьего дерьма между пальцами, связали руки и поставили на солнце…
— …и тут на тебя набросились черви… Ах, Бат, эту историю я знаю! Сколько раз ты мне ее рассказывал!
«Старина Бат рассказывает все время одни и те же истории. Да, он стар!» — подумал Тенгери.
— Может быть, состарившись, ты тоже много раз будешь рассказывать, что с тобой сделали, когда ты был молодым. А сегодня тебе просто больно. И еще ты немного гордишься, что выдержал это.
— Может быть, — сказал Тенгери, хотя сам так не думал.
Глава 8
ПРАЗДНИК НОВОГО ГОДА
На покрытую зеленой глазурью черепицу крыши храма тоненьким слоем лег снег. Солнце пригревало, и на голубом небе не было ни облачка. Вокруг позолоченных башенок кружили бесчисленные голуби. Стоило одному опуститься на конек, как остальные немедленно опускались рядышком. Море казалось холодным и темным.
Тенгери прошел в высокие деревянные ворота с головами «страшных божеств». Это были не люди и не звери, не то звери-люди или люди-звери с четырнадцатью конечностями, двумя устрашающими зрачками и десятью обезьяньими хвостами. В руках они держали ножи и окровавленные полушария мозга, и кровь эта тонкими струйками стекала по воротам.
К желтым стенам внутреннего двора прислонились сидевшие на корточках китайцы и подобно другим, сидевшим на необструганных досках, бормотали молитвы. Их босые ноги лизали собаки с обрезанными ушами. У молившихся были лица людей, обретших счастье. Некоторые вертели огромный бронзовый барабан, на котором были выбиты слова молитвы, и слова эти обрамляли листья лотоса и цветы. Эта молитвенная мельница тарахтела и позванивала, а иногда дребезжала, но никогда не замирала — стоило одному из верующих отойти в сторону, как его место сразу занимал другой, едва дождавшийся своей очереди. Когда появился Тенгери, монгол, это никого не смутило. Здесь всех привечали и были каждому рады.
Из пагоды вышел невысокого роста лама. Полы его длинного желтого халата волочились по снегу. Люди, сидевшие у желтой стены, поспешили подняться и согнулись перед ним в поклоне. Держа над головой серебряную громовую стрелу, он проговорил:
— Пусть все живые существа, сколько их ни есть во всех десяти странах мира, никогда не знают болезней, и да пребудут они в счастье. Да завершатся полным успехом все духовные и добрые деяния, пусть все, к чему они стремятся, приведет к их спасению!
Из железного котла, поставленного на каменное возвышение, в голубое небо воспарялись благовония.
Дверь главной пагоды была открыта, и изнутри доносились звуки музыки — это играли ламы и монахи.
Войдя внутрь пагоды, Тенгери сильно удивило то, что он здесь не единственный монгол — целая группа воинов стояла вместе с китайцами на коленях и склоняла головы перед Буддой и Бодисатвой. Тенгери же остался стоять, потому что пришел сюда не из желания сотворить молитву чужим богам, а из чистого любопытства, чтобы поглазеть на их ясные лики и умильные улыбки. Кто сделал их такими красивыми? Кто создал такие изящные руки? Кто изобразил их столь радужными красками на шелке? Кто описал их жизнь на высушенных пальмовых листках и на бумаге? Кто вырезал их тела из дерева? И почему всего этого нет ни на Керулене, ни на Ононе? Почему там никто не умеет рисовать, писать, резать по дереву и лепить? Конечно, при дворе хана такие люди есть, но это уйгуры или китайцы, а не монголы.
Вот он стоит перед фигурами из золота, серебра, бронзы и дерева, перед богами и животными. Даже резные колонны, поддерживающие потолок, расписаны змеями и драконами, а под самым потолком по стене как бы бегут белые слоны, на которых восседают обезьяны и птицы. «Это другой мир», — подумал Тенгери. Нет, он пришел сюда не для того, чтобы молиться чужим богам, у него есть свои, монгольские, которые перешли к нему по наследству от отца с матерью.
Ламы и монахи сидели длинными рядами посреди пагоды и пели под музыку больших и малых колокольцев, разного размера барабанов, улиткообразных флейт и длинных труб, лежавших на деревянном помосте.
Тенгери видел, как старший лама подошел к молодому монаху, сорвал с него желтое одеяние и исхлестал его плетью за то, что вид у него недостаточно благочестивый. После чего священнослужитель сказал:
— Я прошу вас принять эту жертву во благо всех живущих.
Музыка смолкла.
Ламам и монахам подали чай с маслом, сбитым из молока яков. Старший лама подошел к высоким, в полтора человеческих роста, фигурам Будды и поймал их отражение в большом зеркале. Подошли два монаха и полили на это зеркало святую воду, собирая стекающие капли в серебряную миску. Потом вытерли зеркало красным шелковым платком и сказали:
— Подобно тому, как боги совершили ваше омовение сразу после того, как вы родились, я совершаю омовение тела Будды чистейшей влагой божьей.
