Александр Казанцев - Школа любви
Вот уж где полная противоположность Тимульскому! Сразу видно — самоуверен, даже нагловат, зато деятелен и не робок: глазом ведь не моргнул, когда узнал, насколько расстроены дела «Образа».
— Возьмусь — к осени положение выправлю.
Коротко — ясно.
Производил Волняев впечатление раскаявшегося пирата, решившего добрыми делами искупить прошлое.
— Из Москвы надо товаров понатащить, лучше продуктов — махом будет реализовано!.. Я вот как раз туда собрался, есть у меня там, в натуре, кой-какие наработки…
Дальше он подвел к тому, что станет директором «Образа» только в том случае, если незамедлительно найдутся деньги на командировку в столицу.
Мне бы еще тогда насторожиться: какой ты, мол, крутой предприниматель, если тебе нужны командировочные от почти уже разорившейся фирмы? Уже тогда уловить можно было его старательно, натужно даже скрываемую хамоватость, понять, что лишь прикидывается он рубахой-парнем и, одновременно, суперменом, а на самом деле жук еще тот, хоть и не шибко умен.
Совершивший крупную ошибку в следующий раз зачастую поступает, исходя из противного. Вот и я, купившись однажды на интеллигентность и вкрадчивую мягкость Тимульского, решил в другой раз сделать ставку на полную его противоположность: перетерплю, думал, не детей же с ним крестить, пусть крутит дела, пусть крутится, пусть даже мухлевать в чем-то будет, лишь бы оттащил «Образ» от края пропасти, только бы страшный крен выправил, чтобы не назвал меня никто трепачом.
Волняев почти сразу улетел в Москву. Поначалу чуть ли не ежедневно звонил, рапортовал:
— Разрешите доложить! Есть новые наработки…
Его совершенно иная, чем у Тимульского, обходительность тешила мое самолюбие: фактически он ведь директор, а признает, что у «кормила» стою я. При всем том в «наработках» его я не понимал ни черта: какие-то прайс-листы, партии «пищевки», «черный нал»… На вопросы мои он отвечал в военно-морской четкостью в голосе, не приносящей однако полной ясности. «Рапорты» эти все же производили впечатление деловитости, и я радовался.
Потом вдруг Волняев пропал: ни слуху, ни духу. Через неделю я стал его разыскивать по оставленным мне московским номерам, но по одним из них — длинные гудки, а по другим — сердитое удивление: «Какой еще Волняев? Почему он у нас должен быть?..» Наконец в одном месте мне сказали, что Волняев, кажется, занят организацией товарных перевозок между Белокаменной и Украиной, и я устыдился своих тревог: человек вон с каким размахом пашет, даже позвонить некогда, а я дурью маюсь…
Однако после месячного молчания Волняева в глазах моих угнездилась такая же вселенская печаль, что и у Тимульского была, зато он, смещенный директор, ставший замом, все чаще поглядывал на меня со злорадством, и весь его «фамильный клан» посмеивался надо мной, почти не таясь.
Потом смеялся я — с облегчением: Волняев наконец вернулся и с праведной усталостью на лице доложил:
— Задание выполнено. Наработки есть. Будем жить.
Вот я и устыдился: «Зря так о человеке думал. Ну, неотесан, не семи пядей во лбу, зато дело понимает, выкладывается…»
Несколько позже выяснилось, что «наработки» Волняева — полнейший блеф. Верней, свои-то дела он в Москве, надо полагать, устроил, а вот поработать на «Образ» времени недостало.
Зато в полной мере оценил он, насколько удобны для офиса «площадяў» (так он выражался) писательской организации. К нему часто захаживать стали, дивя забредающих по делу и без оного писателей, еще экзотические по тем временам «новые русские» — те самые, грудь колесом, «пальцы веером» — о чем-то они совещались за закрытыми дверьми в смежном с моим малом кабинете, там и коньяки дорогие распивали, выходили навеселе и говорили, прощаясь, Волняеву: «Клево ты, братан, устроился!..» — еще раз оглядывая перед уходом помпезно-респектабельные помещения, скользя взглядом по мне и по забредшим «на огонек» писателям, как по вещам, в интерьер не особенно вписывающимся.
Я поначалу терпел их, думая, что визиты эти нужны для «общего дела». Ну а дело-то стояло, верней, шло на дно, вызывая мои мучительные бессонницы и злорадство клана Тимульских. Они-то и намекнули мне с большим удовольствием на блеф Волняева. С особым упоением сообщили также, что телефон писательской организации уже не раз указывался в «бегущей строке» телерекламы: по нему, дескать, договориться можно об оптовых поставках продуктов, резиновых калош и других «товаров народного потребления»… И действительно, про калоши меня уже спрашивали по телефону, когда я принимал миловидных и восторженных библиотекарш, приехавших за нашим журналом из неблизкого райцентра. Я им только успел сообщить, что вот, мол, трудности возникли с изданием журнала, надеемся, временные — и тут звонок про калоши. Я-то подумал — номером ошиблись: «Это писательская организация! О чем вы спрашиваете?» А в трубке голос среднеазиатский: «Ага, эта номер!.. Так, это, калоши надо!..» Вспомнилась мне вдруг метафора расхожая: «сесть в калошу» — вот и бросил сердито трубку.
А выходит — в нее я и сел: Волняев-то, значит, угнездившись «клево», продолжал свои делишки обделывать под весьма выгодной писательской «крышей»…
— Вон отсюда! — крикнул я тогда Волняеву.
Тот нагло осклабился — чуть не весь комплект крупных и крепких зубов напоказ — не удивился, не разгневался даже:
— Сам отсюда скоро уберешься, — кулаки его огромные сжались, хоть и разыгрывалась им презрительная невозмутимость.
Мне и голову ломать не надо было над разгадкой его хамской самоуверенности: он знал, что ответсекретарем мне остается быть месяц-два — до отчетно-выборного собрания. Я сам твердил многим, что на новый срок соглашаться не буду — хватит, мол, с меня. Вот Волняев и настроился, видать, потянуть время, меня пересидеть, а после — или «полюбовно» поладить с новым ответсекретарем, или подмять его…
Если бы завязалась драка, он бы меня изувечил, пожалуй, кулачищами своими — бык! Волняев даже и не ждал, чтоб я ударил первым, уверен был: струшу, осознаю, насколько жалок против него, замять попытаюсь… В мутноватых, с поволокой, глазах его было куда больше насмешки, чем злобы. А я ведь и не отличался никогда особой смелостью, но с детства бывают во мне порывы такой отчаянности, что временами себе дивлюсь. Благо, хоть разум подсказал: ударишь — не видать победы, волей гни. Потому и повторил еще непреклонней:
— Вон отсюда!
Вот тогда-то и удивился Волняев, и мигом злоба вытеснила насмешку из глаз его.
— А ведь я тебя урою! — прорычал он мне. — Не жилец ты уже, в натуре!
— В следующий раз проходить будешь мимо — проходи! — процедил я, пригодилась слышанная от кого-то шутка, вовсе не шуточно прозвучала, злостью отчаянной приправлена. Решение уже окончательно созрело во мне: все, хватит, с «Образом» развязываюсь, пусть трепачом зовут, лишь бы не вором.
В глазах экс-капитана Волняева будто айсберги, хладом дышащие, всплыли на треть, предписанную им законом Архимеда.
— Нет, сам я об тебя руки пачкать не стану, а вот ребятки мои взденут тебя на пики!
И вышел, хлопнув тяжелой дверью так, будто фанерная она.
Однако, совершенный хам еще не тот, кто, нахамив, исчезает из поля зрения навсегда или надолго, а тот, кто на другой день является, как ни в чем не бывало. Пришлось мне несколько последующих дней начинать с непреклонного «Вон!» — в результате чего бывший капитан торпедного катера пустил в меня торпедой, начиненной лютой ненавистью:
— Ну, достал ты меня, мудило! Сам тебя подкараулю — кишки выпущу!..
Думаю, не стал он меня подкарауливать лишь потому, что, как узнал я позже, из коммерции ушел экс-капитан в дающую более крутые и надежные «бабки» политику, где требовалась хотя бы внешне незапятнанная репутация. (Но даже при всем «провидчестве» своем не мог я предположить, что через несколько лет прочту в местной прессе о том самом Волняеве, что он, будучи уже областным уполномоченным рвущегося в президенты главного либерал-демократа Жириновского, скрылся из Томска в неизвестном направлении, присвоив солидную сумму партийных денег, компьютер и автомашину «РАФ»…)
Выставив Волняева, в считанные дни умудрился я найти выгодного покупателя барной стойки, которую завез когда-то Тимульский. Благо, резко подорожала она… Диву даюсь, откуда у меня умение такое взялось… Вырученных денег едва хватило, чтобы рассчитаться с основными долгами «Образа», но это уже давало мне возможность сделать крутой разворот: вот, мол, панове Тимульские, забирайте компьютеры, появившуюся при вас оргтехнику, канцелярские принадлежности и бумагу, больше вашей «шарашкиной конторы» в писательской организации не будет! Как говорится, мечта накрылась медным тазом.
Как раз тогда, чуть позже, напомнил о себе Налим. Меня вызвали в то самое ведомство, которое до недавней поры защищало и охраняло социалистическую собственность, а с фактическим упразднением (точней — разграблением) оной немного, похоже, растерялось: что же теперь охранять?.. — но растерянность эту спрятало за удвоенной суровостью, направленной, однако, лишь на тех, на кого ее направлять почти или вовсе безопасно.
