Александр Доронин - Кузьма Алексеев
— Правильно говоришь! — Кузьма распушил ладонью бороду, словно выбивал из неё пыль. — Но всё же страшно это. Суд один должен быть на земле — божий. Он самый справедливый.
* * *Сашка Алексеев, брат Кузьмы, проснулся от холода на ранней зорьке. Надел свой потрёпанный зипунишко, которым укрывался, и вылез из шалаша. Медвежий овраг был залит туманом, словно жиденьким молоком. Сашка потянулся до хруста в костях и, громко зевнув, направился менять одного из дозорных, парня из отряда Перегудова. По дороге он остановился возле погасшего костра, бросил сухих веток на еще теплую золу, наклонившись, стал раздувать огонь. Из-под веток выпорхнул огонек, обнял головёшки, те зарделись, как девичьи щеки на морозе. От них вспыхнули сухие ветки, разгорелось настоящее пламя. Когда Сашка согрелся, то отправился по ложбинке к Теше-реке.
Противоположный берег был скрыт туманом, только едва угадывались очертания кустов, склонившихся к самой воде. Вдруг где-то сбоку от Сашки раздался шорох, будто кто-то наступил на сухую ветку. Зверь ли пришел на водопой, или птица какая в тумане ударилась о дерево? Сашка навострил уши. Ни шороха, ни звука. Одиноко шлепала своими волнами о берег река. И вот снова послышался шорох, сильнее прежнего. «Не к добру это», — подумал Сашка, и стал осторожно пробираться вдоль берега в сторону шорохов. Там как раз его ждал и дозорный. Окликнуть его не решился. Сашка не знал, что часовому, охранявшему их покой, уже воткнули в спину нож. Тот даже и не вскрикнул — свалился навзничь на густую траву. Но вот уже явственно Сашка услышал шаги. Он схватил ружьё. И в эту секунду в его грудь вонзился брошенный кем-то нож. Боли мужик не почувствовал, от удивления у него раскрылись широко глаза. Испуганным лосем он пустился под гору, вопя истошным голосом. Но вот ноги его подкосились, и он рухнул на землю. Последнее «ох!» слетело с губ, и они навеки сомкнулись. Руки еще долго искали что-то в траве, царапая сырую землю. Последним ощущением была её нежность и теплота. Земля ласково, по-матерински, приняла его на своё лоно.
Крик разбудил лагерь. Мужики выскакивали из шалашей и пещер, хватались за дубины. Завыли женщины и ребятишки. Лес наполнился ружейными выстрелами.
* * *Батальон Хвалынского окружил лагерь, но отряд Перегудова не сдавался, отважно отстреливаясь. Среди солдат раздавались стоны. Небо, казалось, смешалось с землей — всё было в сплошном дыму, отовсюду несло запахом пороха.
Группа Листрата Даурова защищала краешек леса. Мужики засели на крутом склоне оврага. Если солдаты поднажмут — отступать будет некуда. Их было десятеро: сам Листрат, Вавила, Гераська и семеро русских. С ними, правда, был еще Никита, которого отец взял с большой неохотой. Ему бы находиться среди женщин, да сыночек к отцу репьём пристал.
Предлесье было открыто насквозь — ни кустика, ни деревца. Овраг виден, как на ладони.
— Перещелкают тут нас всех до одного, — запаниковал один из перегудовцев и показал рукой на пригорок. Оттуда на них человек пятнадцать верховых поглядывало. Кони под ними горячие, тонконогие, с короткими хвостами.
— Идите, идите, мы вас горяченьким свинцом угостим! — Гераська погрозил заряженным ружьём, которое, как и остальные в отряде, было куплено на деньги из лесного клада. Ружья уж больно хорошие: ложи гладкие, полированные, лаком покрыты, дулы тонкие — с вытянутую руку длиной. Да и не тяжелы.
Всадники словно подслушали слова Гераськи: бросились к эрзянам рысью. Но те дали по наступающим дружный ружейный залп. Передний рысак ткнулся мордой в землю, брыкнул ногами и придавил собой седока.
— Ага, горячо стало! Не лез бы к нам — не тронули бы, — сорвалось с языка Листрата.
Отец с сыном лежали, опершись на локти, и внимательно выбирая цели. Никита сперва испугался выстрелов, потом привык, уже не прятал голову в траву. Всадники отступили. Встали на пригорке, словно ожидали кого-то. И, действительно, вскоре силы их удвоились. Опять началась стрельба. Овраг наполнился удушливым, пороховым дымом.
Вскоре Листрат обнаружил, что они с Никитою остались одни. Куда делись остальные — в пылу боя он не заметил. Пули над их головами свистели всё чаще.
— Вон там укроемся, — Листрат показал сыну в сторону ближних кустов.
Пригнувшись, бросились туда. Залегли под густыми зарослями ивняка. Откуда-то, совсем близко, опять затявкали выстрелы. На этот раз стреляли с другой стороны. На лежавших посыпались сбитые пулями желтые листья. Листрат поднял голову, огляделся. Лицо его почернело, глаза ввалились. Он заметил женщин, которые вместе с ребятишками поднялись на противоположный склон, собираясь спрятаться в лесу.
— Сынок, беги за ними, вон они где, видишь? — Дауров взмахом головы показал в сторону отступающих. — Да гляди, промеж кустов согнувшись беги, пули ждать тебя не будут… — Листрат толкнул сына в плечо, сердито закричал: — Что, уши заложило? Слышишь, что я тебе сказал?!.
Зашлепали лапотки Никиты. Они были насквозь промокшими, мальчонка, согнувшись в три погибели, хватался руками за ивовые ветки. Когда стрельба сверху приутихла, за сыном бросился и Листрат. Не успел сделать и десяти шагов, как ему навстречу вылетел всадник, вскинул ружьё и выстрелил. Что-то острое вонзилось в его грудь. Листрат присел, схватился рукой за грудь. Руки окровавились. «Конец!» — дошло до его сознания. Кинулся было обратно, собрав все силы, но тут перед ним встал широкогрудый жеребец. Сидящий в седле офицер, согнувшись, взмахнул саблей. Листрат упал на спину, из рта и носа ручьём потекла на траву горячая кровь. Он смотрел на небо, по которому плыли угрюмые тучи. Но Листрат их уже не видел, как не видел и своего сына, которого тот же офицер разрубил своей саблей надвое.
* * *На склоне горы, где расположился батальон, пылали костры. Слышались конское ржание да возбужденные разговоры. В стороне ото всех сидел хмурый Хвалынский и нянчил левую руку, пробитую пулей. Рана была невелика, но всё-таки беспокоила. Но еще больше его беспокоили думы. «Моё стремление известное, а вот они за что погибают? — думал об эрзянах полковник. — На что надеются?» Его мысли оборвал Калошин, который подошел к нему и стал, хвалясь, рассказывать, как он зарубил двух язычников, мужчину да мальчонку. Хвалынский слушал, тупо уставясь в землю.
— Ваше благородие, не хотите ли испробовать лосятины? — наконец перевел разговор на другое майор.
От мяса шел ароматный запах дыма. Родион Петрович ел, поскрипывая зубами, не чувствуя голода, хотя в рот не брал с утра ни единой крошки. Калошин же без умолку болтал:
— Солдаты, Ваше благородие, жалуются на Вас — зачем две роты в засаде держали! Быстрее бы всех бунтовщиков перебили…
— Майор, приказы здесь отдаю я, а не ты, понял? — бросил желчно полковник.
Калошин, обидевшись, ушел. Хвалынский лег на разостланные сосновые ветки и глядел в небо, где поблескивали яркие звездочки. Вспомнил о сыновьях, оставленных в Петербурге. Старшему недавно исполнилось тринадцать. «Сколько же было тому мальчику, которого зарубил Калошин? Чем он провинился перед нами? Что он сделал плохого?»… Хвалынскому Калошин никогда не нравился, теперь же еще больше разжег в нем злобу своими «подвигами». На ранней зорьке полковник прошелся по ротам, справился о раненых, их оказалось около тридцати. Приказал отвезти всех в Лысково, в военный лазарет. А заодно пусть заберут и убитых, чтобы схоронить по-божески. Затем проверил, как лошади накормлены и оседланы. Через час снова в путь.
* * *На вершину горы, где отдыхали царские солдаты, Кузьма Алексеев глядел с болью. В сердце его словно острый кинжал вошел — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Сашка, его родной брат, да отец с сыном Дауровы не выходили из головы. Утешало одно: женщины с ребятишками успели убежать, и их бы перекромсали. Решили возвращаться в родное село. Людей повели Виртян Кучаев и Филипп Савельев. И погибших с собой забрали. А вот им, сорока мужчинам, стоять против всего батальона. Хоть ненадолго, но задержат врага.
Кузьма повернул голову и посмотрел на спящих. Под высокими могучими соснами, как убитые, спали Роман Перегудов и Игнат Мазяркин. Чуть поодаль храпели с десяток верных товарищей Романа Фомича. Прижали оружие к груди и заснули. Вторую ночь без сна и передышки, глаза поневоле закроются…
— О, Мельседей Верепаз, где же нам спасения искать теперь? — громко вздохнул Кузьма. От его возгласа проснулся Перегудов, подошел к нему. Лицо грустное, глаза красные.
— Что, уже двинулись в наступление, сволочи? — Перегудов тряхнул головой в сторону горы, из-за которой вставало солнце.
— Пока тихо. Но двинутся — не сомневайся. — Кузьма помолчал и спросил: — Все твои друзья на дозоре?
— На дозоре. Сразу нас не взять. — Голос у Перегудова хрипел, с него лил пот, видимо, заболел. — Только боюсь, солдаты не окружили бы нас…
