Зигфрид Обермайер - Под знаком змеи.Клеопатра
Мимолетная улыбка скользнула по его лицу.
— Менять — это хорошо сказано, Олимп, и свидетельствует, что ты не только опытный врач, но и хороший оратор. Мы всегда сможем понять друг друга, и я рад твоему согласию.
К счастью, тут мне пришла мысль потребовать денег. Ведь если бы я пошел на это предательское и опасное дело, полагаясь только на одно его слово, это сразу возбудило бы недоверие Ирода.
— Не подумай обо мне плохо, басилевс, но раз уж речь зашла о торговле, то я хотел бы попросить у тебя задаток. Предстоят расходы, возможно, мне придется заплатить кое-кому за молчание. Что-то мне придется дать моему помощнику.
Я правильно оценил его. Лицо его разгладилось, и он сказал почти весело:
— Я чуть было не счел тебя глупцом, который готов действовать ради одних обещаний. Я дам тебе половину твоего будущего годового жалованья, то есть три тысячи драхм. Потом мы вовсе не будем их учитывать — это подарок и доказательство того, что я тебе доверяю.
Кошель с деньгами мне передали позже — это были сто двадцать ауреев Антония, красивых новеньких золотых монет.
Засовывая кошель в свой багаж, я подумал, как хорошо, что искусство читать мысли — удел одних лишь богов.
Вечером Ирод устроил симпосий в честь своей супруги. Сам он присутствовал на нем только вначале. Мариамна выказывала откровенное нерасположение к супругу и держалась с ним гордо и надменно. Так что Ирод, не желая обнаруживать перед гостями свою слабость, под каким-то предлогом поскорее удалился с симпосия, взяв с собой также обоих сыновей — Аристобула и Александра, которые были еще совсем детьми. Мариамна сделала вид, будто не заметила этого. Гордая хасмонеянка, должно быть, уже поняла, что Ирод не перестанет преследовать и истреблять ее род до тех пор, пока не останется никого, кто был бы для него опасен.
В день нашего отъезда — это было в конце августа — Ирод сказал:
— Я велю принести жертву в храме, чтобы наш бог защитил тебя в дороге.
Клеопатра взмахнула руками с притворным ужасом:
— Лучше не делай этого! Яхве вряд ли будет благосклонен к язычникам, тем более что их предки обратили евреев в рабство, из которого они вырвались только ценой больших жертв. Око за око, зуб за зуб, дом за дом — вот как говорится в Писании Моисея. Ваш бог строг — вдруг твоя жертва напомнит ему о прежних временах, и он станет мне мстить.
— Как хорошо ты знаешь нашу веру, басилисса! Ладно, следуя твоему желанию, я удовольствуюсь надеждой, что ты прибудешь в Александрию в таком же добром здравии, в каком покидаешь Иерусалим.
— О, со мной ничего не может случиться, пока рядом есть Гиппократ. У него готов совет на все случаи жизни — не правда ли?
Она с улыбкой обернулась ко мне. Я поклонился и сказал:
— Марк Антоний, наш великий император, часто говорил в насмешку: «Medico tantum hominem occidisse summa im-punitas est».[56]
Ирод взглянул на меня с ужасом, но тут же спохватился.
— Да, наш друг велик во всем — даже в шутках.
Клеопатра только молча улыбнулась. Хотя она говорила
на шести языках, но латыни не знала. Когда позднее я сказал ей, что в этой пословице говорится о том, что только врачи могут безнаказанно убивать людей, она засмеялась так громко, что Шармион прибежала посмотреть, что случилось.
— Тебе не откажешь в мужестве, Гиппо. Во всяком случае, Ирод попался на нашу удочку, и я не упущу случая рассказать Антонию о его намерениях. Успокойся, о тебе упоминать я не буду, но император должен узнать, какого недостойного человека он до сих пор считает своим другом.
У ворот города меня встретил Салмо, и мы, весело засмеявшись, бросились друг другу в объятия. Он с нежностью оглядел меня, лицо его выражало радость и волнение.
— У меня было такое чувство, господин, что в этом городе тебе угрожает какое-то несчастье, и я уже готов был потихоньку пробраться туда, но теперь…
— Твое чувство не обмануло тебя, Салмо. При Ироде Иерусалим стал очень опасным городом. Иудеи ненавидят своего царя, и он чувствует себя в безопасности только за толстыми стенами Крепости Антония. Когда он выходит оттуда, его окружает три ряда личной стражи, а улицы заранее освобождают от народа. Ему еще не забыли и вряд ли когда-нибудь простят убийство последнего хасмонейского первосвященника.
— Кто стал его преемником?
— Ананем — человек сомнительного происхождения и без всякого влияния в обществе.
Салмо задумчиво покачал головой:
— Одна надежда, что этому арабу не суждена долгая жизнь.
Через три недели после нашего возвращения в Александрию туда прибыл Марк Антоний — окруженный сиянием победоносно завершенного похода. Он завоевал, покорил и разграбил Армению и привез с собой пленного царя Артавасда и его семью.
Однако сначала я должен рассказать о своей семье, которую я называю так за неимением другого, более подходящего обозначения.
Гектор, мой шурин, встретил меня так приветливо, что в его тоне мне сразу почудилось что-то фальшивое. Он по-прежнему поставлял посуду для царского двора, прекрасно зная, что обязан этим только мне одному, и — хвала Серапису — он не мог пожаловаться на то, что дела его идут неважно.
Спустя некоторое время мне пришлось прервать его словоизвержение, чтобы узнать что-нибудь об Аспазии и Герофиле.
— О, с твоим сыном все прекрасно — просто замечательно, Олимп. Вскоре мы отпразднуем его шестой день рожденья. Мы — я имею в виду: ты и… и… Ты ведь будешь на дне рожденья своего сына, или твои обязанности вновь призовут тебя в дорогу?
Мой сын родился в январе, так что до его дня рожденья оставалось еще больше трех месяцев. Насколько я знал, Клеопатра больше не собиралась покидать свою столицу — она сама неоднократно говорила об этом. Вопрос Гектора был задан не без иронии, и я отплатил ему той же монетой.
— На это тебе может ответить только наша царица. Я охотно устрою для тебя аудиенцию с ней.
Однако его не так легко было смутить.
— Ты ведь личный врач — да? Почему бы царице не дать тебе какую-нибудь политическую должность — тогда бы мы, по крайней мере, знали, чего нам ждать.
— Нам? Что это значит? С каких это пор вы стали заботиться обо мне и моей судьбе?
— Ты все еще женат на моей сестре, и у тебя есть определенные обязанности…
— Обязанности! — засмеялся я. — Я оплачиваю расходы по содержанию Аспазии и моего сына, и этим мои обязанности вполне исчерпываются, поскольку никаких прав за мной уже не признают. Разве твоя сестра не рассказывала, как не пускала меня в супружескую постель? А как насчет ее обязанностей? День за днем кислая физиономия и вечные жалобы на то, что ей приходится вести хозяйство вместо того, чтобы блистать при дворе, как и полагается супруге личного врача.
Гектор смущенно оглянулся и тихо сказал:
— Я скоро собираюсь жениться, Олимп, и боюсь, что тогда здесь не будет места для Аспазии. Может быть, она сможет вернуться в твой дом? Ты снова займешься своей врачебной практикой или…
— Этого я еще не знаю. Но я знаю одно: жить под одной крышей с Аспазией — это свыше моих сил. Лучше уж я куплю себе рабыню, которая будет вести мое хозяйство и при случае согревать мою постель.
Неужели она подслушала наш разговор? Аспазия вдруг появилась в дверях и сказала ворчливо:
— Конечно, речь обо мне и о том, какая я плохая жена. Но как можно любить мужа, которого никогда нет дома?
— Тогда я еще был дома, но ты вела себя так, как будто меня не было. Сколько денег мне пришлось потратить в публичных домах, потому что после рождения нашего сына ты наотрез отказала мне. Да и раньше ты тоже не особенно меня допускала. Ну а теперь хватит об этом. Где Герофил?
— Он играет с соседскими детьми, там, у Хаймона.
— А, у твоего бывшего жениха. Нашел он за это время себе жену?
— Да — меня.
— Тебя?
На ее круглом и все еще девичьем лице появилось то смешанное выражение упрямства и непокорности, которое было так хорошо мне знакомо.
— Лучше уж Хаймон, чем совсем без мужа! Я рожу ему сына.
— Ты ведь ее знаешь, — смущенно пожал плечами Гектор. — Я уже больше и не пытаюсь ее изменить.
Я покачал головой.
— Но ведь это именно Хаймона она тогда так презирала и сделала все, чтобы не выходить за него замуж.
— Но ее тоже можно понять. После твоего отъезда она по-всякому пыталась приспособиться к нам: помогала нашей матери, воспитывала твоего сына. Хаймон, очевидно, не мог ее забыть и всячески противился, когда родители подыскивали для него очередную невесту. Он ухаживал за Аспазией со свойственной для него робкой настойчивостью, и теперь она беременна от него. Разве ты этого не заметил?
Меня будто по голове ударили. Я не почувствовал никакой ревности — только гнев на это капризное и упрямое существо.
— Я дам ей развод и заберу к себе сына. Пусть теперь Хаймон о ней заботится.
