Марк Алданов - Живи как хочешь
– Попросите его войти, – сказал Яценко. Через минуту в комнату вошел незнакомый ему старик, действительно одетый довольно бедно. Он с любопытством оглядел Джексона, комнату, письменный стол, на мгновенье задержавшись взглядом на книгах.
– Мистер Вальтер Джексон? Разрешите представиться, Макс Норфольк, – по-английски сказал он.
– Садитесь, пожалуйста. Мне сообщил о вас мистер Пемброк. Кажется, мы с вами будем вместе работать?
– Так точно, и я этому очень рад, – сказал старик. – Говорят, вы написали превосходный сценарий. Это тем более приятно, что я за всю свою жизнь не видел ни одного хорошего фильма.
– Вот как? Такие вещи редко приходится слышать от людей, работающих в кинематографическом деле.
– Я в нем работаю с позапрошлой недели. Я был изобретателем, журналистом, ходатаем по делам, судомойкой, консьержем гостиницы, революционером, сыщиком.
– Что ж, это полезная школа, – с недоумением сказал Яценко.
– Была бы очень полезная школа, – подтвердил старик, – если б не то, что мне пользоваться учением осталось уже не так долго.
– Мистер Пемброк сообщил мне, что вы представляете интересы финансовой группы, с которой он заключил соглашение. Чем я могу быть вам полезен?
– Мне прежде всего хотелось бы ознакомиться с вашей пьесой и сценарием. Когда работаешь в каком-либо деле, то не мешает знать, что именно в нем делается. Это не обязательно, громадное большинство людей не понимают, что они делают и для чего они это делают. Но именно, как я сказал, не мешает. Не могли ли бы вы дать мне пьесу?
– Если вы разрешите, я ее вам дам через три дня, – сказал он, подумав. Его вдруг осенила мысль: этот старик как будто очень подходил для пьесы, по крайней мере по наружности. «Да и имя очень подходящее: Макс. Неопределенное интернациональное имя… Так, понемногу, достаешь материал. Ведь я и идею ведьмы заимствовал из рассказа Тони. Впрочем, только то, что у человека наших дней прабабкой была ведьма. С бароном, конечно, у Тони ни малейшего сходства быть не может, разве только в маленьких деталях». – К сожалению, моя пьеса еще не совсем готова, – сказал Яценко.
– Расин говорил о «Федре": „C'est pret, il ne reste qu'à l'écrire“.[41] Но тем более лестно, что Пемброк ее принял. Он, так сказать, Гёте этого веймарского театра. Мой босс в художественную часть не вмешивается.
«Право, он годится и не только по наружности, – с восторгом подумал Яценко. – Мой Старик верно сказал бы что-либо вроде этого!"
– Через три дня я вам дам первые три картины, они почти готовы, – смущенно сказал он.
– Но ведь кажется, «экспозе» уже написано?
– Да, но в первой редакции, а это, как вы верно знаете, не означает почти ничего. У меня некоторые действующие лица еще и не названы. Кстати, главное из них носит то же имя, что вы: Макс. Никакой фамилии я ему не даю, как и некоторым другим персонажам.
– Вот как? В старых пьесах в перечне действующих лиц о них сообщалось решительно все: возраст, наружность, родственные отношения, даже характер. А то читатель, ознакомившись с пьесой, еще мог бы ошибиться: вдруг он подумал бы, что маркиза де Санта-Фе очень глупа, а на самом деле она должна быть умницей. Теперь другая крайность: автор не дает даже фамилий.
«Совсем мой Старик! – подумал Яценко. – Надо с ним познакомиться поближе».
– Нам предстоит вместе работать. Не хотели ли бы вы сегодня со мной пообедать? Вы свободны?
– Как птица, – весело сказал старик. – Мне нравится, что вы не генерал. Вы, кажется, русский? Я люблю русских. Люблю и американцев. Я сам американец по паспорту, но не по крови. У меня тоже псевдоним и вдобавок идиотский: я сто лет тому назад из озорства взял себе имя первого пэра Англии!
«Положительно, „жизнь подражает искусству“, – подумал Яценко. – Теперь моя пьеса готова. Макс Норфольк в действии, как Лина, по крайней мере по замыслу, была Надя в действии».
Они вместе пообедали в тот же день, затем встречались и обедали почти ежедневно. Яценко нарочно выбирал недорогие рестораны, так как старик непременно хотел платить свою долю и говорил неизменное «Dutch treat».[42] Его разговоры, наблюдения над ним оказались чрезвычайно полезны Виктору Николаевичу. После каждой встречи он переделывал и дополнял свою пьесу. «Странные вещи происходят в искусстве: сначала выдумываешь человека, а позднее находишь его в жизни!» Яценко впрочем понимал, что не выдумал Макса Норфолька. Его «Старик», выражавший идею снисходительности к людям, первоначально был даже не очень похож на этого старика. Но теперь главное действующее лицо пьесы стало казаться ему живым. «В „Lie Detector“ я его активизирую: он попадает не в историческую трагедию, как было в „Рыцарях Свободы“, а в водоворот событий бытовой пьесы с напряженной фабулой. Жаль, что я уже показал пьесу Пемброку. Впрочем, он будет помнить только их глупое „экспозе“ и верно даже не заметит, что я образ Старика переделал. Лишь бы только этот Норфольк не узнал себя и не обиделся. Хотя за что же ему тут обижаться? Мой Макс очень привлекателен."
Через неделю переделанная пьеса была отдана в переписку. Вместо «Старик», везде значилось «Макс». А на следующий день, когда Норфольк зашел в его кабинет, Яценко смущенно отдал ему новую тетрадку.
– Прошу вас сказать мне свое мнение совершенно откровенно.
– Разумеется, разумеется. Сейчас же и начну читать. Кажется, в вашей студии есть бар? Нет, не провожайте меня, я найду.
– И еще одно, – сказал Виктор Николаевич. – Я вам даю французский перевод. Пьеса написана мною по-русски, но предназначается она для американцев, и я некоторые фразы или отдельные слова вставил в свою рукопись по-английски, по-русски вышло бы хуже. Французский переводчик их не перевел. Это произведет на вас впечатление некоторой недоделанности. Сделайте на это мысленную поправку… Как и на кое-что другое. На известную условность положений… Быть может, кое в чем вы найдете и некоторую фальшь. Но она ведь есть почти во всех драмах.
«Лишь бы только его пьеса не оказалась совершенной дрянью, как громадное большинство пьес и как все сценарии, – думал Норфольк по дороге. – Теперь, вероятно, направо?» Он только во второй раз был в студии, но обычно легко находил дорогу в заведения, где продавались спиртные напитки; шутил, что в этом, как во всем в жизни, руководится простым правилом: «Надо исходить из того, что люди неизменно поступают вопреки требованиям здравого смысла: женятся на тех женщинах, на которых им жениться не надо; объявляют войны, когда их поражение математически неизбежно; строят большие города на болоте, как Петербург, на лагунах, как Венецию, или по соседству с вулканом, как Помпею; бар открывают в самом неподходящем месте, в темной тесной комнате, и у стойки ставят неудобные узенькие высокие стулья без спинок, так что ни сидеть, ни пить нет охоты"… Он шел по длинным коридорам студии, с любопытством поглядывая по сторонам, останавливаясь у объявлений и фотографий.
Кофейня, в которую он вошел, не была ни темной, ни тесной, но Макс Норфольк говорил, что о своих несбывшихся предсказаниях забывает с такой же легкостью, как государственные люди. У стойки он заказал Мартини и тотчас вступил в разговор с барманом. Спросил, завтракают ли здесь в кофейне и хороша ли у них кухня, при чем добавил, что задает идиотский вопрос: служащие ресторанов редко отвечают, что у них кухня плохая. Спросил, почему сейчас никого нет, и, узнав, что в три часа все на работе, неодобрительно покачал головой. Спросил, приходят ли сюда знаменитости и что они едят и пьют. – «Так, так, салат, фрукты, чай с лимоном без сахара», – повторял он с отвращением. Барман отвечал ему охотно. Он не мог понять, что это за человек: не француз, не артист, не техник, – верно из свиты американского миллиардера. Старик, однако, барману понравился: по тому, как он пил, было видно, что он понимает дело, и хотя он был одет бедно, чувствовалось, что это хороший клиент. Выпив первый коктэйль, Норфольк заказал второй по своему рецепту. Барман выслушал внимательно и нашел идею интересной.
– Только эту штуку вы уж подайте мне вон туда, – сказал Норфольк, указав на столик в углу. Устроившись на жестком диване, он заглянул в окно. Во дворе стойло несколько автомобилей. «Вот этот очень недурен, Делаэ последнего образца"… Затем пробежал забытый на столе засаленный листок с меню завтрака и узнал, что за двести франков можно было получить hors d'oeuvres variés, затем на выбор бифштекс или жареную рыбу, салат, сыр и фрукты. «Рассчитано на низших служащих. Знаменитости сюда приходят потому, что в город далеко ехать, и еще из демократического чувства: играют, конечно, в простые, чисто-товарищеские отношения с низшим персоналом и серьезно уверены, что такие отношения возможны между телефонисткой и звездой, получающей десять миллионов за фильм"… Карты вин не было; на листке указывалось только, что графинчик красного стоит шестьдесят франков. Норфольк был доволен. Цена завтрака была для него вполне приемлема; он мысленно сосчитал, сколько будет тратить на еду в месяц, – оставалось немало и на все другое, – думал об этом с приятным чувством много голодавшего на своем веку человека. «Что бедно одет, это вздор. Умные люди понимают, что заштопанная, но чистая одежда это теперь безошибочный признак некоторого аристократизма. Ну, не безошибочный, а все-таки признак"…
