Юрий Хазанов - Лубянка, 23
Так что же, в конце концов, думают все они о своих родителях и прародителях? Осуждают безоговорочно, считают заслуживающими снисхождения или целиком оправдывают? (Опираясь при этом на мнение немалой части нашего народа.) А быть может, вообще, требовать от них всего этого не менее жестоко, чем то, что их близкие проделывали с другими людьми?..
* * *Близится окончание четвертой части повествования, и спешу покаяться: грешен — бываю подчас многоречив и склонен к повторению уже сказанного раньше. Однако прошу позволить мне произнести очень короткую защитную речь.
Говоря откровенно, я начал замечать, что забываю порою, писал ли я — о том или об этом — раньше, и мне требуется перечитать написанное, чтобы вспомнить тот или иной эпизод, чьи-то черты лица или характера, фамилию.
Нечто похожее, заботливо подумал я, может ведь произойти и с читателем, разве нет? И вот, дабы не чинить ему (и себе) лишнего неудобства, я решил время от времени прибегать к повторам, напоминаниям.
Что же касается многословия… Ох, ведь так хочется подробней и обстоятельней рассказать о многом в нашей с вами жизни — в том числе и про то, о чем иные вообще не знали, не могли знать, или успели позабыть. Хочешь не хочешь, а рассказ о чуть ли не вековом отрезке существования — своего и своей страны — вряд ли может быть лаконичен.
4
Чуть не забыл рассказать о своей первой, и последней, настоящей охоте, на которую меня потащил Алик незадолго до дня рождения Артура.
Но что же она такое — охота? Знающие люди говорили и говорят, что это добрая воля и слепая страсть, стремление и необходимость, проверка себя на выносливость и смелость, хитроумие и, одновременно, жестокая травля; промысел и забава… А в общем, как ни крути — убийство.
А с другой стороны — не так, так эдак — на скотобойнях, у себя во дворах, на горных полянах перед разожженным очагом — все равно, убиваем животных, только уже не случайно попавших на мушку, на крючок, в капкан, в силки, под охотничий нож, а живущих с нами рядом, носящих порою ласковые людские клички; убиваем тех, кого еще недавно гладили, хлопали по холке, доили, кормили из рук…
Примерно так я говорил себе и Римме после того, как Алик предложил мне отправиться на охоту с ним и с его знакомым — бывалым охотником и попробовать там себя и, главное, нашего Капа — как тот будет работать. Только, разумеется, ко всему этому нужно соответственно подготовиться — и Алик долго перечислял, что следует сделать.
Римма потом уверяла, что один день моей охоты обошелся нам в ее месячный заработок юрисконсульта крупного московского Холодильника. И это была чистая правда, потому что к этому знаменательному дню были куплены резиновые сапоги, синяя ватная куртка, три пары шерстяных носков (тут Римма размахнулась), рюкзак, фонарь, охотничий нож. И еды немереное количество. А уж если подсчитать, сколько времени ушло на покупки и время перемножить на труд, а труд — на деньги, как делал, кажется, Карл Маркс, то и двухмесячной зарплаты не хватит. Хорошо еще ружье не пришлось приобретать: от этой беды меня избавил Алик, уступив свою старую тулку-однокурковку. Правда, сначала я полез в бутылку и сказал, что одного курка мне маловато, но потом примирился и даже поблагодарил.
Когда в субботу мы ехали по Ленинградскому шоссе в сторону Клина, мой «Эдик», ощетинившийся ружейными стволами, напоминал не слишком еще давний плакат «Враг не пройдет!..». Разговоры в машине были все больше об охоте, о собаках.
— Как вам наш Кап, Валерьян Матвеич? — спрашивал я у молчаливого бывалого охотника. (Я еще стеснялся, сберегая чувства Алика, говорить о Капе «мой».)
И Валерьян Матвеич отвечал:
— А чего? Неплохая собака. Молод еще, но это, как говорится, проходит с годами. И, видать, смышленая. Они, вообще, умницы те еще, собаки да кошки… Вот, расскажу я вам… Была у меня полукровка, Альмой звали. По птице работала — пальчики оближешь! И кот у меня был. Ну, Васька и Васька. А может, Барсик, не упомню уже… Только однажды поджидали мы гостей. Жена, как полагается, пирожков напекла, с капустой, с мясом, и поставила все это удовольствие на комод. Пока еще гости придут… И что же вы думаете? Захожу в комнату, гляжу: кот на комоде сидит, подлец, возле блюда с пирожками, а внизу Альма. И кот пирожки ей с блюда лапой — р-раз, и сбрасывает, р-раз, и сбрасывает!.. Ну, умора!
— А мне рассказывали, — вступил в разговор Алик, — про одну собаку… Пойнтер, кажется…
— Легавая, — уточнил Валерьян Матвеич. С каждым километром, удаляющим нас от города, он делался разговорчивей, а потому продолжил: Чтоб вы знали, легавые — это подружейные охотники. В основном, на пернатую дичь. Они…
— Я знаю, — поспешил сказать Алик, — они стойку делают.
— Правильно, Борисыч, — одобрил Валерьян Матвеич. — Подведут тебя к дичи и указывают: вон она!.. Эх, хороший у меня легаш был, немецкий! Курцхар… Под машину попал. Век себе не прощу!
А я вспомнил своего Принца, который в самом конце войны, в городе Нидерварта под Дрезденом впрыгнул ко мне в машину, и в его карих глазах была одна мольба: накорми меня, mein Freund!.. И я его накормил и взял к себе, и он жил у меня… Господи, как прочно он вошел в мою память, были-то мы с ним вместе всего месяцев восемь — до той поры, когда я, находясь на Украине, в селении Новая Прага, распечатал телеграмму о смерти отца. Мне не нужно было тогда специально хлопотать о поездке в Москву: незадолго до этого я получил уже приказ отправиться туда с автомашинами для ремонта, и они грузились на железнодорожные платформы. Я взял с собой Принца, и в Белоруссии на одной из остановок он пропал. (Об этом я рассказывал в книге «Мир и война».)
Я тоже тогда долго не мог простить себе, что не оставил на этой станции одного из солдат, москвича Климентьева, чтобы дождался Принца и привез, хотя понимал: в той ситуации являться в нашу тесную квартиру с крупной собакой, по меньшей мере, нелепо…
Голос Алика вернул меня из воспоминаний.
— …Хозяин у него, у пойнтера этого, приехал как-то из командировки и сел обедать. А собака настолько обрадовалась — давно ведь не виделись — не отходит ни на шаг. Он и велел ей идти на место, чтоб возле стола не вертелась… А она — просто поверить трудно — схватила зубами свою подстилку, подтащила к стулу, на котором хозяин, улеглась там и смотрит: ну чего скажешь? Приказание выполнила: лежу на своем месте. Претензии есть?
Мы доброжелательно посмеялись.
(Много лет спустя в одном из писем от моих несовершеннолетних читателей были такие строки: «Дорогой песатель! Мы с братом читали Вашу книжку и доброжелательно смеялись…»)
— А Кап, — сказал я, чтобы не отстать в похвалах собачьей сообразительности, — умеет мысли угадывать. Когда из ворот выходим и я думаю повернуть направо, где мороженое, он первый поворачивает. А если собираюсь налево, по глазам моим чует и налево бежит. Только не так охотно.
— Мороженое, знать, любит, — сказал Валерьян Матвеич, сидевший рядом со мной, а Кап при этом слове встрепенулся у себя на заднем сиденье и лизнул его в ухо за догадливость.
— А еще, — снова заговорил Валерьян Матвеич, — у нас, когда в поселке жили, пес Шарик был. Дворовый. И как-то хозяйка одна белье постирала, на веревку повесила и в сельпо пошла. Приходит — белья нет! Туда, сюда — нет белья! Ну, она в крик: Что? Кто? Где? Всех честит… А потом нашлось. Знаете где? В конуре у Шарика!.. Кто-то видел, потом рассказал: ветер сильный поднялся, вроде шторма, белье и слетело на землю. А Шарик подобрал, в будку к себе запрятал — от дождя и от воров — и улегся на него! Видали такое?
Мы дружно подтвердили, что не видали, после чего Валерьян Матвеич стал излагать план действий. Значит, к вечеру будем в Ярцевке, деревенька малая, там оставляем машину и дальше на своих двоих. Места вокруг — пальчики оближешь, охотников почти никого, по одному вальдшнепу вчетвером стрелять не придется, это уж точно. Засветло войдем поглубже в лес, заночуем, а на зорьке — за дело…
И вот мы в Ярцевке, сидим, как ни отказывались, за столом у знакомых Матвеича, едим и пьем — за удачную охоту. Собеседников и собутыльников становится все больше, охотничьи рассказы льются, как жидкость из бутылки, но, дойдя до уссурийских тигров, рассказчики сникли и перешли на экономику и политику, причем и та, и другая характеризовались в основном не очень печатными словами…
Что делал Кап? Сначала сидел в машине, потом, когда выпустили, чтобы напоить и накормить, первым делом распугал всех кур, после чего загнал на дерево кошку и решил расправиться со свиньей. Однако та, грозно вскинув пятачок, пошла ему навстречу, и он ретировался.
Наконец мы отвалились от стола, начали собираться. Я решил для себя, что сейчас мы играем в детскую игру «делай, как я», и водить выпало Валерьяну Матвеичу. Поэтому мне остается во всем ему подражать: он вынул резиновые сапоги, я сделал то же; он облачился в потертый серый плащ, я надел ватную куртку; он натянул на голову старую кепку… Кепки у меня не оказалось, о чем я потом очень пожалел, а комары обрадовались. Зато на поясе у меня висел шикарный охотничий нож, а за плечами — новенький рюкзак. Экипировку завершало ружье, ствол которого, по неписаному закону, должен быть все время обращен в небо или в землю. Это со всей серьезностью объяснил Валерьян Матвеич, и я особенно хорошо понял его — вспомнив, что случилось на моих глазах за несколько дней до окончания войны, когда мы сидели в каптерке у старшины Баранникова, демонстрировали личное оружие и рассуждали, какая система лучше. Кончилось тем, что лейтенант Бабаев случайно застрелил старшего лейтенанта Заломова из своего хваленого «ТТ»…
