Автор неизвестен - Аспазия
— Неужели вы думаете, — вскричал он, — что я уступил бы кому-нибудь из вас, хотя я немного тяжел и не так легок на ноги, как вы. Да, конечно, я не смогу состязаться в скорости бега, но меня также трудно сдвинуть, как медную колонну — когда земля трепещет, я остаюсь на ногах.
Сказав это Кнемон положил руку на камень и продолжал:
— Попробуйте кто-нибудь сдвинуть меня.
И напрасно испытывали атлеты один за другим силу — Кнемон стоял неподвижно. Затем он протянул правую руку и, сжав ее в кулак, сказал:
— Попробуйте разжать мизинец.
Все пытались сделать это, но пальцы казались выкованными из бронзы.
— Это ничего не значит! — хвастливо вскричал аргивянин Стенелос. — Я могу остановить на полном скаку четверку, схватив за гриву.
— А я, — сказал Термиос, — однажды на Пилосе остановил за рог взбесившегося быка. Когда последний вырвался, то оставил рог в руке.
— Все это, конечно, подвиги силы, — сказал фессалиец Эвагор, — но сделайте то, что я сделал однажды в Ларисе: я украл сандалии с ног знаменитого скорохода Крезила, во время бега.
— Как! — вскричал спартанец Анактор. — Фессалийский скороход осмеливается хвастаться перед силачом? К чему быстрые ноги, если я опрокину тебя лицом на землю?
— Мои кулаки не менее тяжелы, чем легки мои ноги, — вскричал фессалиец. — Если я дотронусь до тебя, то тебе придется собирать кости с песка.
— Молчи! — вскричал спартанец. — А не то я вырежу тебе глаза, как повар рыбе.
— Вы воюете словами, — вскричал Кнемон, — не таков обычай атлетов. Докажите на деле.
— С удовольствием! — вскричали оба.
— Прекрасно, — сказал толстый фиванец, — но чего вы собственно хотите? Хотите ли вы состязаться в беге или поработать кулаками? Но вы знаете какое самое лучшее испытание для атлета, на котором проверяется физическая сила?
— Какое? — спросили в один голос Анактор и Эвагор.
— Лучшим испытанием атлета, — сказал фессалиец, — во всяком случае, остается испытание силы желудка. Вспомните Геракла, он побеждал львов, но в тоже время он съедал за один присест быка. Прикажите принести — я не говорю быка, потому что с Гераклом никто не может сравниться, но толстого здорового барана, разделите его на две равные части и съешьте за один присест — чей желудок раньше откажется служить, тот будет считаться слабейшим.
— Совершенно верно! — раздалось со всех сторон. — Анактор и Эвагор должны на наших глазах устроить первое состязание атлетов. Мы сейчас принесем барана и изжарим на вертеле.
Анактор и Эвагор согласились. Несколько человек сейчас же удалились, чтобы принести самого большого барана, какой только найдется.
Когда сцена дошла до этого, Аспазия встала, говоря:
— Идем, Перикл, я не в состоянии далее присутствовать на этих олимпийских играх.
Мужчины также поднялись и, улыбаясь, отправились с Аспазией в обратный путь.
— Чувство, которое испытывает Аспазия при виде этих атлетов, — сказал Поликлет, — кажется мне чувством женщины, здоровой телом и душой, вполне естественным чувством. И, действительно, к чему нужны эти силачи? Разве в войне они более способны, чем другие? Разве они побеждают целые толпы врагов, как герои Гомера? Нет, опыт говорит другое. Годятся ли они для того, чтобы улучшать человеческую породу? Тоже нет, против этого говорит опыт. Они ни к чему не годятся, кроме борьбы на Стадионе при громких криках зрителей.
— Действительно, — согласился Перикл, — польза от искусства атлетов не в них самих, но они хороши тем, что напоминают эллинам, насколько развитие тела необходимо наряду с развитием души. Гораздо больше опасности в том, что человек пренебрегает физической стороной в пользу умственной, так как к умственным занятиям его постоянно привлекает внутреннее стремление и необходимость, развитие же тела он часто склонен предоставлять природе, если его не будут заставлять заботиться о нем.
При этих словах Перикла они дошли до священной рощи и стояли как раз перед статуями знаменитых бойцов, вышедших из-под резца Поликлета.
Взглянув на эти статуи, Аспазия сказала:
— Когда я гляжу на эти произведения Поликлета, то мне кажется, что скульптор в этом спорном вопросе стоит на моей стороне. Создавая свои произведения, он не выпячивает физическую силу, а старается изобразить полную соразмерность и гармонию. В то же время, мне кажется, что Поликлет заслуживает большой похвалы за то, что не презирает смертной природы, как почти презирает ее Фидий, а отдает ей честь там, где следует; он так же, как и Фидий, изображает нам божественное и возвышенное, но старается олицетворить в своем произведении человеческую красоту.
Эта похвала доставила Поликлету гораздо менее удовольствия, чем думала Аспазия.
— Художник, — сказал он, — зависит от желаний и потребностей тех, для кого служит его искусство. То, что будто только один Фидий может изображать в Элладе богов, как кажется, думают также и спартанцы, так как призвали его в Олимпию, но не аргивяне, которые поручили мне, их единоплеменнику, сделать из золота и слоновой кости изображение Геры в большом храме в Аргосе.
Так говорил Поликлет, и Аспазии уже не удалось улучшить его настроение и в скором времени он удалился под каким-то предлогом.
— О, Аспазия, — улыбаясь сказал Алкаменес, — ты побудишь Поликлета сделать все, что он только может, чтобы аргосская Гера была достойна олимпийского Зевса.
— Да, стремясь победить Фидия, он может создать прекрасное произведение, — сказала Аспазия, — но так же, как и Фидий, который с лемносской Палладой ненадолго спустился на землю, а затем снова поднялся на Олимп, также, я полагаю, и Поликлет быстро спустится с Олимпа снова на землю и будет следовать своему собственному призванию. Конечно, пелопонесец в своих статуях мало изображает душевные движения и глубину чувства, но разве афинские скульпторы не оставляют много желать и надеяться? Я должна вам сознаться, что часто, во сне, вижу божественные образы, которые до сих пор не воплотил резец никакого Фидия, никакого Алкаменеса, никакого Поликлета. В прошлую ночь явился мне Аполлон — самый дорогой для меня из всех богов — бог света и звуков. Он явился мне в облике чудного, стройного, очаровательного юноши. Смертные, пораженные его появлением, бежали прочь. Кто создаст мне бога, каким я его видела? Ты? Ты не способен на это, Алкаменес, а между тем, ты самый пылкий из скульпторов, в твоей юношеской, подвижной душе создается много прекрасных, очаровательных образов и жизнь открывает тебе много своих тайн. Ее могущественное дыхание видно во всех твоих образах.
При этих словах, глаза Алкаменеса засверкали от воодушевления.
— Твоему любимому богу, — сказал он, — аркадийцы давно собираются построить большой храм и, чтобы украсить его статуями, они обратились к Фидию, последний указал им на меня, но аркадийцы — люди медлительные и может быть еще много лет прождут они, пока решаться на постройку храма. Но, если они тогда вспомнят обо мне, то весь мир увидит, как воодушевила ты меня, Аспазия.
— Будь только самим собой, — отвечала Аспазия, — не слушай слов холодного и сурового Фидия и ты создашь нечто такое, что заставит замолчать от изумления даже твоих противников.
С этой минуты последние искры гнева на Аспазию погасли в сердце Алкаменеса, он снова стал искать ее общества, говорил с ней о своих планах и предположениях, воодушевлялся ее словами и она не отказывала ему в том, чего он усердно искал.
На следующий день Периклу пришлось сделать небольшое путешествие без Аспазии и оставить ее в обществе Алкаменеса, Поликлета и нескольких других друзей, найденных в Олимпии.
После довольно продолжительного разговора все эти люди удалились, кроме Алкаменеса, который продолжал разговаривать со своим обычным жаром. Речь его становилась все горячее, взгляды все красноречивее, но разговаривая с супругой Перикла, Алкаменес был не только возбужден, но и принял чересчур развязный тон, который оскорбил гордость Аспазии. Возбужденный Алкаменес начал делать сравнения между развившимися формами Аспазии и ее юношеским лицом и говорил о ней, как будто о вполне знакомой вещи. Это также оскорбило Аспазию. Алкаменес схватил ее за руку, посмотрел на нее с видом знатока, начал восхищаться ее прелестью и сказал, что она для него неистощимый источник художественного изучения.
Аспазия вырвала у него руку и напомнила ему о том, что Теодота не менее поучительна и неистощима в отношении красоты.
— Ты сердишься на меня за то, что я хвалил Теодоту! — вскричал Алкаменес.
— Разве я когда-нибудь говорила что-либо подобное? — холодно возразила Аспазия. — Разве я была расположена к тебе враждебно, когда мы встретились здесь? Разве я перестала возлагать на тебя надежды, которые делают тебе честь? Разве я не стараюсь направить тебя к достижению высочайших целей, как человека наиболее способного? Я знала, что ты меня ненавидишь, но для меня искусство Алкаменеса и сам Алкаменес — две вещи различные. Я не отвечала ни на любовь, ни на ненависть Алкаменеса.
