Степан Злобин - Степан Разин (Книга 2)
– Пожар... – подтвердил Одоевский.
И вдруг они оба услышали в той стороне отдаленные и глухие удары пушек.
На ночной тихой улице послышался бешеный конский топот. У воеводских ворот всадник отпрукнул коня и, бросив его у калитки, вбежал во двор, вгорячах не заметив боярина.
– Чего ты? – спросил Долгорукий вдруг дрогнувшим голосом.
– Несметными силами воры идут в Арзамас, боярин! – воскликнул гонец. – Кадом взяли. Ратных людей побили... Кадомский воевода убит!.. – Гонец указал на небо: – Вишь, горит. Верст пятнадцать отсюда, у засеки, битва...
– Молчи! – весь дрожа, неистово прошипел Долгорукий.
Это был славный поход «четырех атаманов», которые взяли Саранск, Верхний и Нижний Ломов, Шацк и Кадом и шли теперь разорять воеводский оплот – Арзамас...
Черное сердце
Пока Степан занимал Поволжье, азовцы и крымцы подняли головы. Они не раз набегали на низовые станицы, и разинские есаулы, для обороны Дона оставленные в Черкасске, сами призвали к оружию домовитых.
– Сам батька Степан Тимофеич велел тебе, атаман, владать твоим войском, – сказал Корниле Ходневу Семен Лысов, который, оставшись в Черкасске, стремился к миру и ладу со всеми. – Сколь мы на Дону меж себя ни повздорим, а все же и вы, как и мы, – донские казаки и христиане. Аль вам не дорого ныне наш Дон боронить от нечистых!
Корнила внимательно посмотрел на Лысова.
– Руки голы у нас, – сказал он. – Ни пушек, ни пороху нет. Я своих казаков и мигом прибрал бы. За Дон встанут горой...
– Собирай. Пушки, порох я дам вам на крымцев, – пообещал Лысов.
Уже после этого на Дон пришел Фрол Минаев с разинскими казаками. Сильным ударом он забил азовцев обратно в их земли, а сам двинулся под Маяцкий город, Валуйки и Острогожск, отрядив часть своих нести службу в верховьях Дона, другую часть – на Донец, а третью пустив дозорами по рубежу от крымцев...
Домовитые снова притихли, но несколько пушек и порох, данные Лысовым, так и остались у них.
Через людей, которых время от времени присылал Корнила в стан Разина и которых Прокоп узнавал по заветному слову «низовье донское», Горюнов знал о всем, что случилось за это время в Черкасске. Он знал, что если Степана сейчас повезти в Черкасск, то у низовых достаточно сил, чтобы его захватить и отправить в Москву.
– Пошто его в Астрахань везть? – спросил он Наумова. – Мыслю я, везть его надо домой, в Кагальницкий город. Кто лучше своей хозяйки залечит раны! И воеводы, знать, нынче по Волге ударятся вниз, а на Дон не дерзнут. На Дону все казачество встанет стеною за волю...
– Сам батька не раз говорил! – возразил Наумов, который и сам был согласен, что лучше донских казаков никому не сберечь атамана.
– Не бог ведь и батька! Не мог он вперед угадать, что трапится... [Трапится – случится (укр.)] А ныне, я мыслю, все же краше нам на Дон...
Они шли ночами на веслах, днем таились от глаз людских. Миновали Самару. Наумов выслал лазутчиков в город. Самарские жители слышали про разгром. О разинцах говорили недобрые речи. Иные склонялись к тому, чтобы выслать посланцев с повинной. Уже не страшился никто в городе говорить за бояр, против Разина...
Возле Саратова наконец Наумов решился окликнуть несколько казачьих челнов, которые также шли поодиночке, то отставая от них, то опять обгоняя... Около полутора сотен донских казаков собралось теперь возле Степана. Запасов еды у них не было никогда. Они постучались у запертых ворот Саратова. Им не открыли город.
– Батька ранен. Батьку везем на низовье! – сказал Наумов.
Воротные пошли доложить городским старшинам. Те после долгого совещания так и не вышли к стенам. Только велели сказать, что городских ворот не отворят, покуда казачьи челны не уйдут от города прочь.
Наумов пытался вызвать саратовского атамана.
– Как вести пошли по Волге, так ваш атаман утек на Дон со всеми своими, – сказали саратовцы.
Вести о пораженье Разина летели уже далеко впереди... Все прежние его союзники, в робости и ожидании боярской кары, примолкли и затаились.
– Жалко нам батьку, – сказал один из воротных. – Да ныне страшимся, не было б казни от воевод. Не обессудьте, казаки, не смеем впустить...
С полутора сотнями казаков Наумов решился бы брать приступом город, если бы не забота о сбереженье раненого атамана.
– В Астрахани, может, вот так же! – сказал Прокоп, когда они двинулись дальше, оставив Саратов. – А Дон-то, Наумыч, уж Дон! Тихий Дон – родной дом, а тут, глянь, стрельцы да посадские – не казаки.
Наумов смолчал, но его встревожила эта мысль: а ну, если в самом деле сойдут они на низовья – и Астрахань встретит их такой же недружбой... Идти тогда верст семьсот в верховья с раненым батькою, да еще на челне, не дай бог – ледостав, и Волга замерзнет... Тогда везти его на санях по степям...
Камышин они миновали, не заходя. В царицынские ворота впустили их после долгих расспросов. Наумов рассказывал здесь, что всюду у Разина победы и одоления, что города им приходят в покорность, что из-под самой Москвы к ним идут ходоки, а уезды везде восстают при их приближении. Он говорил и ждал, что вот-вот царицынские осадят его и раскроют его враки. Но царицынский атаман сказал, что на Дон, еще нет тому суток, промчались гонцы с вестями о взятии разинскими атаманами Козьмодемьянска, Темникова, Нижнего Ломова, Пензы, о восстаниях в Мурашкине, в Павлове, в Кадоме и о сборах под Нижний Новгород...
Известия о победах взволновали Наумова еще больше.
– Чего же мы с тобой натворили, Прокоп?! Не будет прощения нам от Степана!.. Куды от войска?! Куды ж мы его увезли? Ведь повсюду победы!.. Народ воевод побивает, а мы... убежали!..
– Брось, Наумыч! Убит – то беда, а убежал – воротиться можно!.. Свезем атамана к его казачке, да сами и в сечу... Степан Тимофеевич сказывал: зимовать в Казани. Он и сам возвернется туда... с новым войском, – успокаивал Наумова Прокоп Горюнов.
– Стало, на Дон... Очнулся бы батька на миг. Сказать бы ему, что такие победы, – от радости он оживел бы. Крикнуть, что ли, ему?
Наумов припал к самому уху Степана.
– Батька! Батька! Победа! Пенза взята! Кадом взят! Мурашкино, Темники, батька! – кричал Наумов.
Но Разин лежал без сознания. Только жилка на лбу его билась робким, едва заметным биением. Не дрогнули даже веки.
– Довезем ли живого, Прокоп? – всполохнулся Наумов. – Вишь, и радость его не может взбудить... Неужто помрет?..
– А слышь-ко, Наумыч, не мешкай ты тут. В Черкасске есть лекарь добрый, Мироха Черкашенин. Я поскачу за ним, привезу его в Кагальницкий город, и ты с атаманом как раз прибудешь. А я полечу, как стрела... Пока жив, отходить человека можно, а мертвых назад ворочать – один лекарь был, да распяли его окаянные нехристи в злобе, – сказал Горюнов.
– Скачи, – согласился Наумов.
Долететь скорей до Корнилы, собрать незаметно станицу и грянуть наперерез из засады... Только бы весть не дошла прежде времени в Кагальник. Прокопу представилось, как сотни три понизовских казаков идут за ним, как нападают они из засады, вяжут Наумова и забирают Степана и как он, Прокоп, въезжает в Москву верхом на коне, разодетый, как вся донская старшина, в кармазинный алый кафтан и в шелковистой косматой папахе с золотым галуном на донце...
– Я поеду, Наумыч! – внезапно возвысил голос молчаливый все эти дни Никита Петух. – Прокоп пусть с тобой остается. Вдруг падучка его прихватит в степи: сам загинет и лекаря не привезет! А я доскачу как вихорь!..
Никита сказал это с таким жаром, что Прокоп растерялся. Он в удивлении взглянул на Никиту, который смотрел с вызовом прямо ему в глаза.
"Так вот оно что! – решил Прокоп. Он наконец-то понял Никиту. – Он хочет живьем захватить их обоих да выдать черкасской старшине... На Волге дворянам отдать убоялся, а тут – казакам. Чести больше: хоть молод, а мыслит о войске!..
Сказать ему, чтоб он перво из первых к Корнею спешил, али сам сдогадается, что ли?!"
– Ну что же, Никита, лети, добывай Митроху, – согласился Наумов.
И Никита помчался в Черкасск.
Не говоря ничего Прокопу, он был уже убежден, что Прокоп враг Разина, – иначе ему незачем было подсказывать Никите, что Марья и есть атаманова полюбовница!
Если Прокоп поскачет в Черкасск, то и быть беде: не за лекарем он поедет, он сам приведет старшинских, чтобы сгубить атамана, – так размышлял Никита, когда предложил поехать вместо Прокопа.
«А мне-то к чему голову атамана спасать! За какие ко мне его милости? – спрашивал Никита себя. – А за ту его милость, что он для всего народа себя не жалеет – не об себе печется, о мире. За то его и жалеть!..»
Никита гнал от себя черную мысль о том, что Степан у него отнял Марью, но сами собою лезли в голову думы, что не зря велел Разин ему оставаться в Астрахани: «Знал, окаянный, что венчана Машка со мною. Мне велел на глаза не пасть, а Машку с собой заманил!..»
Эта мысль вызывала ревность, рождала злобу, но даже злоба не побуждала Никиту к предательству. Больше, чем Разина, он ненавидел за эти мысли Прокопа.
