Всеволод Соловьев - Старый дом
Он взял извозчика, приехал домой, посмотрел на часы, потом прошел к генеральшиным воспитанницам и пригласил их к себе, говоря, что покажет им удивительную книгу с картинками. В книге для них ничего удивительного не оказалось. Но князь книгой не ограничился. Он расставил всевозможные сласти, которых у него всегда много было в запасе. Он принялся за свои ужимки, шутил с девочками, ласкал их…
Они хихикали и поедали сласти…
А Катерина Филипповна, прогнав от себя князя Еспера, долго еще находилась в большом волнении. Ей и в голову не пришла мысль оскорбляться за себя словами князя. Она даже совсем не поняла, что он подозревает или может подозревать ее. Она пришла в действительный ужас и негодование, видя его кощунство. Как! Усомниться в откровении? Не доверять откровению, судить и осуждать смысл его!.. Тяжелое, видимо, приходит время — враг не дремлет. Ясное дело, что враг вселился в этого «брата» и торжествует над ним, изгоняет из него истинный разум… Что же делать теперь, чтобы помочь «брату»?.. Одно осталось: нужно молиться за «брата».
Катерина Филипповна прошла в свою молельню, опустилась на колени перед иконой и стала молиться, бия себя в грудь, глубоко вздыхая и плача. Приходили минуты, а Катерина Филипповна не вставала с колен и молилась. Лицо ее начало преображаться, глаза были широко раскрыты и горели, ноздри раздувались, кровь то приливала к щекам, то отливала, губы нервно дрожали, из груди вырывалось временами тяжелое дыхание…
Она стала класть частые земные поклоны, широко раскачиваясь, потом вскочила на ноги и с безумным лицом, ничего не видя и не понимая, схватила карандаш, лежавший на столике, и пододвинула к себе чистую бумагу. Рука, державшая карандаш, напряглась и стала как деревянная.
Прошло несколько мгновений. Катерина Филипповна тяжело дышала, голова ее то опускалась на грудь, то пригибалась к затылку, по временам судороги пробегали по всем ее членам…
Вдруг рука вздрогнула, карандаш забегал по бумаге… еще миг… и Катерина Филипповна как подкошенная упала на пол почти без признаков жизни…
Когда она пришла в себя, первым ее движением было жадно схватить лист бумаги и прочесть то, что на нем было написано. На листе твердым, крупным почерком, совсем не похожим на обычный почерк Катерины Филипповны, было выведено:
«Этот брат обманщик, изгони его от себя».
Катерина Филипповна вскрикнула, схватилась за голову и несколько минут стояла неподвижно. На ее лице выражалось негодование.
«Могла ли я это вообразить?!. Надо оповестить всех… Надо придумать, как от него избавиться… и как сделать его безвредным…» — прошептала она.
Она была одна и, следовательно, была искренна. Она была всегда такою. И в этой ее искренности заключалась именно та сила, которая так часто действовала на ее слушателей и привлекала свежих людей в ее секту. Это была сила глубокого фанатического убеждения, всецело ее наполнявшего. Она была женщина с давно уже и безнадежно потрясенной и испорченной нервной системой, что, однако, не мешало ей жить и легко выносить многое такое, чего не вытерпел бы и самый крепкий организм…
Катерина Филипповна была очень огорчена потерей Нины, хотя и верила искренно, что та, рано или поздно, а вернется. Ей хотелось увидеться с Ниной; но поехать к ней она все же не решилась. Она написала ей доброе и ласковое письмо. По получении его Нина сильно смутилась. Она ничего не имела против Татариновой, и хотя перестала считать ее «святою», но жалела ее как искренно заблуждающуюся женщину. Ей тяжело было ее обидеть, а между тем она теперь ни за что на свете не хотела к ней ехать. Попасть опять в эту обстановку, в эту среду — нет, нет — ни за что! Нина чувствовала и страх и отвращение. Она рада была, что Ручинской нет в Петербурге, что не придется объясняться, выслушивать проповедь, убеждения…
Она решилась проститься письмом с Татариновой. Пусть ее обвиняют, считают грешницей — теперь ей это было все равно. Она писала: «Я знаю, что вы имеете право обвинять меня, и я не стану защищаться. Я думаю, что теперь нам лучше не видаться. Но хоть я и отказываюсь посетить вас, будьте уверены, что я остаюсь с прежним к вам уважением. Надеюсь, что, как вы, так и все братья и сестры не сочтут меня способной на нескромность; я молчать буду до конца жизни… Желаю вам… но нет, лучше не скажу, чего желаю, потому что вы только рассердитесь на мои искренние желания…»
Катерина Филипповна не рассердилась, а грустно вздохнула.
«Погубила свою душу… а сколько было ей дано! — думала она. — Но Бог милостив, поймет она свои заблуждения и вернется… мы еще увидимся!»
Однако ей не пришлось увидеться с Ниной в земной жизни.
Дальнейшая судьба Катерины Филипповны Татариновой нам более или менее известна из дел, «секретных» дел, производившихся о ее секте. Через двенадцать лет, в 1837 году, был сделан донос на нее и собиравшихся у нее братьев и сестер — все сектанты были выселены из Петербурга по разным местам, большею частью по монастырям. Катерина Филипповна была тоже отправлена в Кашинский монастырь. И она сама, и ее родственники, пользовавшиеся некоторым влиянием, неоднократно просили освободить ее из заключения. Император Николай Петрович готов был уже снизойти на эту просьбу в 1843 году, но тогдашний обер-прокурор Святейшего Синода, граф Протасов, доложил ему, что «Татаринова в религиозных понятиях своих никакой перемены не оказывает, отзываясь, что она оскорбит Духа Святого, если плоды, какие видит от своих религиозных занятий, признает заблуждением». На этом докладе государь написал: «Нельзя после такого отзыва».
Через три года опять поступило ходатайство об ее помиловании, и опять ей сделан был запрос — согласна ли она дать письменное обязательство оказывать неизменное повиновение православной Церкви, не входить ни в какие неблагословенные оною общества, не распространять ни тайно, ни явно прежних своих заблуждений и не исполнять никаких особенных обрядов, под опасением строжайшего по законам взыскания? И опять она отказалась, но, очевидно, ей было слишком тяжело в монастырском заключении, в одиночестве, без возможности не только видеться, но даже письменно сноситься с людьми ей близкими, со своими старыми испытанными друзьями и единомышленниками. Она глубоко мучилась, не имея возможности служить Христу и искать его посредством радений.
Вероятно, наконец, ей на помощь пришло новое откровение, и в 1848 году она дала требуемую для нее подписку и ей было разрешено жить в Москве. Но не прошло и года, как о ней началось снова дело. Она не исполнила обещания, данного в подписке.
У нее стали собираться, как и в прежние годы, многие члены ее секты, которые успели выйти на свободу. Никто из них не отстал от прежних заблуждений и до самой своей смерти, несмотря на преследования и постоянный страх, в котором они должны были находиться. Они пользовались малейшей возможностью, чтобы собираться для верчений и пророчествований.
Их вера была непоколебима. И эту веру разделяли с ними и разделяют до сих пор многие тысячи из русского народа. Эта вера представляет собой явление, к которому до сих пор относятся почти исключительно с официальной точки зрения.
А между тем в этом явлении заключается глубокий психический интерес. Оно имеет в своей основе нечто весьма серьезное, истекающее из мало ведомых еще нам свойств человеческой природы…
Вера «искателей Христа», достигающих блаженного состояния посредством «кружений» и прочих странных действий, — неслучайна и ее существование легко найти в самой глубокой древности, на различных пунктах земного шара…
Молчаливые брамины Индии, среди своих изумительных, переживающих тысячелетия храмов и пещер, быть может, знают, откуда взялась эта странная вера и что она значит. Но они молчат, — эти последние хранители великих тайн древности, тайн, перед которыми все наши современные знания представляются очень жалкими…
XVII. НЕСЧАСТНАЯ
Катрин чувствовала себя очень несчастной. Ей казалось, что она окружена врагами, которые все согласились между собою отравлять ей жизнь. А себя она считала невинной жертвой.
И как все это случилось? Жизнь шла так хорошо и гладко, впереди ничего не грозило, да и что могло грозить? Она молода, хороша, богата, может удовлетворять всем своим желаниям, всем капризам…
Надоел муж, но явился человек, который понравился ей больше всех людей, каких только она знала, который сумел заставить заговорить ее воображение. Она ни на минуту не задумывалась о своих обязанностях. Ее совесть была спокойна — так ей по крайней мере казалось.
Но вот со всех сторон неожиданно на нее стали наступать несчастья. Он уехал, оскорбил ее своим почти пренебрежительным к ней отношением. В семье она давно уже стала замечать недружелюбные взгляды… Затем это оскорбление, нанесенное ей теперь уже окончательно и бесповоротно решенной женитьбой Бориса, против которой никто не протестует, которую все допускают!
