Айван Моррис - Благородство поражения. Трагический герой в японской истории
В то же время, человеческие чувства у Сайго были ограничены его социальным мировоззрением. Прежде всего, они были почти исключительно направлены на крестьянство, и часть его девиза — айдзин («Любить Людей») — означала, скорее, «Любить Крестьян». По его мнению, население общества делилось на две несливающиеся категории: на тех, кто работал физически (тикара-о росуру моно), и тех, кто трудился умственно (кокоро-о росуру моно), то есть на крестьян и их хозяев-самураев. Хотя новые лидеры страны все более убеждались, что Япония должна быть индустриализирована, если она намерена остаться независимой, и хотя сам Сайго признавал значение промышленности и торговли, он продолжал рассматривать сельское хозяйство в качестве экономической основы страны, а крестьянство — как ее становой хребет. Долгом самураев-чиновников было осуществлять милосердное руководство социумом: им следовало любить и защищать крестьян, так же, как хозяин обращается с вассалами, а отец — с детьми. Однако, относительно изменения общества таким образом, чтобы крестьянство стало равным чиновникам, или вступило с ними в партнерские отношения, а затем исчезли бы вообще границы между классами, вопроса не стояло. Патернализм Сайго уходил своими корнями в традиционное китайское мировоззрение, в сущности то же, что и у Осио, говорившего о «спасении народа». Поздние почитатели, представлявшие Сайго радикальным реформатором или убежденным эгалитаристом, полностью закрывали глаза на стойкую консервативность его социальных идеалов.[650]
В своих постоянных заявлениях о важности крестьянства, Сайго в целом представлял традиционный хозяйственный этнос Японии. Он любил землю, деревенскую жизнь, людей, живущих близко к природе; соответственно, он не доверял городам, презирал их и все, что они собой представляли. В одной из своих типичных поэм он жаловался на жизнь в столице, где шум уличного движения смущает дух (мукон одороку), где одежду покрывает пыль и уличная грязь, и превозносил деревенское существование, которое позволяет сохранить чистоту и невинность.[651]
Главным в жизни самурайского этноса деревни было сохранение умеренности и неприязни к роскоши и тщеславию. Традиционный самурай почитал бережливость, и не в качестве экономии, но как упражнение в воздержании и знак того, что его жизнь посвящена ценностям более важным, чем приобретение и наслаждение материальными благами. Отсутствие у Сайго алчности и желания приобретений вошло в поговорку; а контраст между его спартанским образом жизни и богатством многих лидеров режима Мэйдзи, использовавших свои связи с торговыми воротилами ради удовлетворения своих потребностей в вошедших в моду западных предметах роскоши, явился еще одной причиной его популярности.[652] Родившись в строгой самурайской семье, Сайго был воспитан в духе барского невнимания к деньгам,[653] и на протяжении всей своей жизни, в период, когда финансы становились все более и более важными для страны, этот аспект существования его не коснулся. Его материальные потребности были минимальны, и даже когда он стал функционером высокого ранга в Токио, ему удавалось жить на 15 иен в месяц — скромная сумма по любым стандартам.[654] На протяжении месяцев он не задавал себе труда получить жалование, полагавшееся ему, как государственному канцлеру, а когда озабоченный чиновник напомнил ему об этом упущении, он ответил, что у него еще остались деньги от прошлых выплат, и пока ему больше не нужно. Он испытывал отвращение к идее накопления для себя и своей семьи и, когда у него случался избыток средств, отдавал их друзьям или своей частной Академии в Кагосима.[655]
В то время, как его коллеги в правительстве Мэйдзи купались в роскоши, сопровождающей политический успех, Сайго жил в скромной квартире, за которую платил три иены ежемесячной ренты. Однажды, когда он узнал, что его бывший однокласник Окубо, служивший к тому времени министром финансов, заказал себе прекрасную саблю, отделанную драгоценными камнями, ему удалось первому достать это ценное оружие, и он подарил его молодому студенту;[656] целью Сайго, разумеется, было упрекнуть коллегу в неподходящей экстравагантности, однако сомнительно, чтобы Окубо правильно воспринял преподанный урок.
Его особо беспокоили те слишком тесные отношения, которые лидеры правительства установили с Мицуи и другими быстро растущими дзайбацу. Когда он был приглашен на вечер, дававшийся в честь принца Ивакура знаменитым роялистом из Тёсю, Иноуэ Каору, служившим в правительстве Мэйдзи заместителем министра финансов, он выразил свои опасения с обычной прямотой: «Налив в чашку сакэ, он предложил ее хозяину, громко при этом сказав: 'Это вам, Иноуэ — банто (чиновнику) Мицуи. С виду Иноуэ не был оскорблен, но это замечание насторожило остальных…» [657]
Находясь в зените славы, Сайго продолжал носить обычную деревенскую одежду, презирая пальто и высокие шляпы, которые так нравились многим его коллегам. Даже когда он бывал в императорском дворце, он был одет в обычную хлопчатую накидку из Сацума с крапчатыми шнурами (сацумагасури), а на свои огромные ступни надевал пару сандалий, или деревянных башмаков. Однажды, покидая дворец во время дождя, он снял свои башмаки и пошел босиком; такое беспрецедентное отсутствие всяких декораций возбудило подозрение охранника, который задержал его до тех пор, пока рядом не проехал в карете принц Ивакура, узнавший в неизвестном полевого маршала и государственного канцлера.[658]
Его отношение к пище было столь же неприхотливым. Вместо того, чтобы посещать богато обставленные банкеты в западном стиле или элегантные развлечения с гейшами, он предпочитал принимать пищу в компании своих секретарей и подчиненных военных, с которыми он ел лапшу и другие простые блюда из общей глиняной миски.[659]
Одновременно с этим, он избегал шумихи и формальностей, а в обращении со слугами и теми, кто стоял ниже его на социальной лестнице, не выказывал той заносчивости, что была в порядке вещей среди его коллег. «В нем присутствовала какая-то невинность, простота в обращении, — писал один из его приближенных, — присущая детям».[660] Гордости у Сайго было в избытке, но это была внутренняя гордость идеалиста.
Краткое изложение философии и образа жизни Сайго сделают явной причину того, отчего, рано или поздно, он был обречен стать на пути у олигархии Мэйдзи. Его оппозиция новому режиму была в большей степени неясной и несформулированной, основываясь в основном на психологической несовместимости, чем на объективных политических установках; были, однако, и несколько особых поводов для неудовольствия. Самый серьезный имел отношение к обращению с военными. В постреставрационные годы традиционные правители Японии — самураи систематически отстранялись ото всех источников отправления власти. Дотации, от которых зависели самураи на службе, государственными декретами были все отменены, а даймё получили субсидии в обмен на те уделы, которыми они и их предки управляли на протяжении веков. Они не были отстранены от политической власти, поскольку новый режим Мэйдзи контролировался в основном экс-самураями; однако, в качестве класса они уже не могли отправлять наследственное право на управление. В 1872 году закон о всеобщей воинской повинности лишил самураев монопольного права на армию, а несколько лет спустя, как если бы для того, чтобы символизировать все эти лишения, правительство издало эдикт, отменяющий их многовековую привилегию носить мечи.[661]
Эти меры нанесли болезненный удар самурайскому сословию и привели к массовому его обеднению. Закон о воинской повинности и создание новой национальной армии, рекрутировавшейся из массы населения, лишило самураев оправдания их особого статуса; эдикт же, запрещавший ношение мечей, являл собой высшее унижение, наносившее ущерб самому «духу воина» (буси-но тамасии),[662] возбудив, в гораздо более опасной форме, ествественное чувство подозрительности и враждебности, подобное тому, что возникло в Соединенных Штатах в среде элементов с традиционным мышлением от попыток ввести контроль над оружием.[663]
Бессильные остановить ход времени, бывшие самураи стремились найти какую-нибудь мощную фигуру, кто мог бы стать выразителем их многочисленных обид и неудовольствий, и во многом Сайго Такамори отвечал их нуждам. Хотя он и согласился войти в новое правительство, из его трудов и заявлений было ясно, что, по его мнению, идеалы гражданской войны были преданы. Он был против слишком скорых перемен в японском обществе, и особенно его волновало небрежное отношение к воинскому сословию. Относясь с подозрением к новой бюрократическо-капиталистической структуре и ценностям, ею представляемым, он желал, чтобы власть оставалась в руках у ответственных, патриотически настроенных, добродетельных воинов-администраторов, которые правили бы страной под руководством императора. Именно ради этого, а не для того, чтобы главенствовать при официальном роспуске самурайства,[664] он вошел в центральное правительство. Такие эдикты, как запрещение носить мечи или традиционные прически пучком на макушке, представлялись серией ничем не спрово-ированных провокаций, и, хотя Сайго понимал, что для сопротивления Западу Японии необходима эффективная армия, он не мог смириться с социальными последствиями военной реформы.[665] По этой причине Сайго, хоть он и участвовал в работе правительства Окубо, продолжал распространять свои весьма действенные призывы среди раздраженных экс-самураев в Сацума и других регионах.[666]
