Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Слушая то оплакивающий, то угрожающий посвист ветра, Василько испытывал удовлетворение, что надежно укрыт от непогоды, что сидит в тепле, сытый и хмельной, в окружении близких людей, и что его конь накормлен. Ему было приятственно слышать неторопливую рассудительную речь Саввы, наблюдать за заметно смущавшимся Оницифором – даже ссора с Матреной позабылась.
Савва – невысок и сухощав. Его лицо с впалыми щеками, вздернутым носом и курчавившейся свалявшейся бородкой казалось привычным, простым. Портили только крупные потемневшие, росшие вкривь и вкось зубы. Но стоило Савве обстоятельно, с подкупающим участием заговорить, добродушно улыбнуться, как он начинал завораживать спокойной рассудительностью и степенностью – хотелось слушать и видеть его.
Василько помнил то время, когда Савва объявился на дворе. Он пришел издалека, из опустошенной половцами и усобицами Черниговщины, сказался дальним отцовским сородичем и стал поживать в семье, помогая отцу плотничать и удивляя всех непривычным аканьем. Юная Матрена поначалу посмеивалась над странным жильцом, но затем Василько стал примечать, что сестра при виде Саввы затихает и краснеет, а родители подолгу перешептываются между собой.
И вот смущенные, непривычно ярко разодетые Савва и Матрена сели в красном углу; перед ними – развеселые и хмельные гости, полупьяный отец, суетливая мать, и он, ошеломленный учинившейся кашей и множеством гостей, от которых стала тесной родная изба, шумом и громогласным пением, визгливым плясанием и тем, что Савва и Матрена, доселе никем не выделяемы, теперь возносимы и почитаемы. Он догадывался: в жизни Матрены и Саввы совершилась значимая и малопонятная ему перемена, будившая в нем воображение и множество смущающих вопросов.
– Ты, Василько, не тужи, что великий князь опалился на тебя. Дальше от князей – голова целей, – утешал гостя Савва.
– Что ему тужить, – вмешалась Матрена, – не изгой, не смерд какой-нибудь, а вотчинник!
Василько насторожился. Беседа, доселе состоявшая из воспоминаний и расспросов о былых знакомых, затронула его. Он не хотел, чтобы Матрена упомянула о его намерении жениться на рабе, и потому торопливо сказал:
– Как Оницифор-то подрос!
– Помощник добрый мой! Знатный плотник из него выйдет, – охотно откликнулся Савва, любовно посматривая на зардевшегося сына, который сидел напротив отца и Василька подле матери.
– Ты не сглазь, не сглазь! – прикрикнула на мужа Матрена. – Сколько раз я тебя просила: не гневи Бога неуемной похвальбой! От твоих слов либо Оницифор возгордится сверх меры, либо беду накличешь. И так троих схоронила…
– Видишь, Оницифор, как мне от матери досталось, – примирительно рек Савва. Было заметно, что он доволен сыном. И Василька занимал племянник. Он часто вглядывался в чистое, еще по-детски нежное лицо Оницифора, в его угловатую, только-только начинавшую вбирать мужскую твердь фигуру и завидовал этой еще не испорченной людьми юности.
– Дядя, верно ли молвят на торгу, что какие-то татары промышляют Рязанскую землю? – сказал окрыленный вниманием Оницифор. Юноша давно порывался спросить дядю о ратях и походах, но его робкие попытки заглушали своими речами родители, и к тому же не хотелось показаться невежливым. Решившись, он заговорил не о том, о чем желал, а о том, что слышал не один раз на торгу и на улочках.
Оницифор, сам того не ведая, затронул такую весть, какую взрослые знали, считали ее недоброй и старались не думать и не говорить о ней.
– Что же это мы, как малые чада, заболтались, а о злой вести забыли? – всполошилась Матрена. – Уже какой рязанский гонец через город во Владимир скачет!.. Ты, заступница наша, Богородица, спаси и сохрани! – она перекрестилась на икону и плаксиво запричитала: – Спаси и сохрани чад моих, мужа и брата, и меня, грешную, убереги от горькой беды и лютой напасти!
Решив, что все необходимое для оберегания семейства она проделала, и потому немного успокоившись, Матрена обратилась к брату:
– Ох, и боязно мне, Васька! Чую, что не за горами лютое зло затаилось и в нашу сторонушку поглядывает. Бога гневить не буду, как Оницифор стал отцу помогать, так зажили мы в сытости. Корову, порося держим, а все неспокойно на душе. Иной раз забудешься за делами, отвлечешься, будто кто-то ударит тебя исподтишка рогатиной, всколыхнешься вся и призадумаешься: «Почему я так спокойна и смиренна? Почему не печалюсь? Ведь беда у ворот!» И что дивно: такое не только со мной, но и со многими случается. Не одна, не две товарки мне о том сказывали, – Матрена, сжав кулаки и положив их на грудь, обратила очи вверх. – И за какие грехи наказуешь нас, Господи?.. Не дай Бог пережить такое, какое мы пережили: и чад родных хоронили, и мор испытали, и глад, и пожары…
– Тяжко, тяжко живется христианам на белом свете! Горя много… – поддакнул жене Савва.
– Летом, думали, погорим, – продолжила Матрена. – Ударили темной ночью в колоколы, выскочили мы кто в чем во двор, а там зарево на полнеба. Кремник полыхает вовсю, огонь уже на посад перекинулся, а у нас, на Подоле, хоромы серебренника Анастасия задымились. Как свой двор уберегли – ума не приложу! Я, почитай, до самых белых мух спокойно спать не могла: только очи сомкну, как чудится колокольный звон.
А голод какой приключился три лета назад? Ты же помнишь, Васька, что тогда из-за дождя весь урожай на корню погнил. На торгу за кадь ржи просили двадцать гривен!
– Рассказывали, что новгородцы своих детей иноземцам даром отдавали, – перебил ее Савва.
– Не встревай! – поморщилась Матрена, махнув пренебрежительно на мужа рукой. – От такой кручины не только иноземным гостям, а самому дьяволу родимое чадо отдашь. У нас, на Москве, христиане бересту, мох и солому ели, всех собак и кошек извели; иные подворья совсем пустые стали. Как приду в хоромы, сердце заходится. Лежат чада по лавкам и есть просят. Однажды я не стерпела, дала детям нож и говорю: «Нет у меня хлеба. Вот вам нож, режьте меня да ешьте!» А мор какой великий был. Помнишь, Васька, как трупы валялись на улицах, на торгу и по путям? В иной избе даже подать воды болящему было некому. Сколько горя, сколько мук видели!.. Еще эти усобицы треклятые! Почитай, треть города не воротилась с Липицы, отца там тяжко изранили! Тут еще какие-то татары на нашу голову объявились, уже который год ползут о них страшные слухи. Верно о них глаголют? Может, это наговоры все? Может, нет их вовсе?
– Слышал я о тех татарах еще прошлым летом от болгарских людей, – ответил Василько.
– Откуда они объявились? – не унималась сестра.
– Сказывали, что из стран полуденных.
– Может, лукавили болгары? – спросила Матрена.
– Нет, – покачал головой Василько, – прибежали болгары на наши рубежи, гонимые татарами. И на Калке-реке те татары посекли русские полки.
– Если бы наговаривали, не кинулись бы спешно укреплять град, – молвил Савва. Но Матрена, которой так не хотелось верить, что где-то на рязанской украйне стоит неведомая рать, от которой Москве может быть разорение и погибель, ополчилась на мужа и брата:
– Полно вам пустое брехать! Делать вам нечего, вот и выдумали татар! Что степнякам делать в наших дремучих лесах? А коли пожалуют, знаем, как встретить незваных гостей!
Она вся подобралась, выпрямилась, расправила плечи; ее лицо приняло задиристый и непримиримый вид. Казалось, объявись сейчас у ворот Москвы татары, Матрена, не медля, побежит на ворога впереди удалой суздальской дружины. Глядя на сестру, Василько едва сдержал улыбку.
– Матрена верно глаголет: татары пожгут рязанские украйны да поворотят в степь, – решил он успокоить родственников.
Матрена и Савва так легко поверили ему, что Васильку показалось, будто они ждали от него именно таких слов.
Глава 17
Скрипнула дверь, пахнуло студеным, и донеслось завывание ветра.
– Дверь закрывай! – не оборачиваясь, раздраженно сказала сидевшая спиной к двери Матрена.
Василько увидел вошедшую в избу девочку в длинной, до пят, овчине. Она с виноватой поспешностью кинулась раздеваться. Но, заметив Василька, замерла. «Кто это сидит под образами?» – говорил ее изумленный взгляд.
Это была племянница Василька, Оленька. Он видел ее всего один раз, когда приезжал за матерью. Мать, покидая родной двор, более всего тужила, что длительное время не увидит внучку. «С кем же я поговорю всласть?» – печалилась она.
– Ты хоть с дядей поздоровайся! – попеняла дочери Матрена, все так же не оборачиваясь.
Олюшка, смущенно опустив головку, тихо поздоровалась.
– Олюшка, садись с нами вечерять, – пригласил Савва, отодвигаясь к Васильку и освобождая для дочери место за столом. – Ничего, ничего… сегодня можно, мы уже насытились, – молвил он в ответ на недовольное бурчание Матрены о том, что маленькой Олюшке не следует сидеть за одним столом со взрослыми.
Девочка робко присела на уступленное отцом место, ела медленно и немного, низко склонившись и не смея поднять очей. Она напоминала Васильку маленькую Матрену, только, пожалуй, Оленька была более худа и повыше росточком. Он отметил ее толстую длинную русую косу и хрупкие изящные пальчики.
