Олдос Хаксли - Луденские бесы
Естественно, находясь в таких условиях, Луиза опускалась все ниже и ниже. Излечилась она благодаря истинному чуду — нашелся один добрый священник, который обращался с ней ласково и научил ее молиться.
Примерно то же самое происходило с Суреном. Правда, он был избавлен от нравственных и физических мук заточения в сумасшедшем доме, но и в больнице иезуитского коллежа, среди высокоученых мужей и истовых христиан, было достаточно людей жестоких. Например, послушник, приставленный к Жан-Жозефу, безжалостно избивал его. Школяры, завидев сумасшедшего монаха, визжали и улюлюкали. Но это еще ладно. Хуже то, что немногим лучше вели себя собратья Сурена — священники и монахи. Они оказались на диво бесчувственными и черствыми. Среди них были энергичные здоровяки, уверявшие Жан-Жозефа, что с ним все в порядке, что не нужно раскисать; они заставляли его делать то, на что у него не было сил, хохотали, когда он вскрикивал от боли, и говорили, что боль — плод его воображения. Были там и злостные моралисты, садившиеся у его изголовья и изводившие его длинными проповедями о том, как он сам заслужил свои страдания. Некоторые приходили к нему из любопытства и вели себя так, словно имели дело с ребенком или идиотом. Другие упражнялись за его счет в остроумии, пользуясь тем, что он не может ответить, поскольку лишился дара речи. Однажды «святой отец немалого звания пришел в больницу, где я лежал в полном одиночестве, сел ко мне на кровать, долго смотрел на меня, а потом — хотя я ничего дурного ему не сделал — вдруг влепил мне пощечину; после этого встал и вышел».
Сурен изо всех сил старался обратить все эти испытания на пользу своей душе. Господу угодно, чтобы его унижали, считали сумасшедшим и обращались с ним, как с преступником. У него нет права на уважение людей, на их жалость. Жан-Жозеф смирился со своей судьбой. Более того, он жаждал еще больших унижений. Однако покорности судьбе было недостаточно для того, чтобы исцелиться. Как и в случае с Луизой дю Тронше, Сурену помогла людская доброта. В 1648 году отец Бастид, единственный из монахов, утверждавший, что Сурен вовсе не безумец, был назначен ректором Сентского коллежа. Бастид попросил разрешения взять с собой больного. Разрешение было дано. В Сенте, впервые за десять лет, к Сурену стали относиться с сочувствием и вниманием. Его воспринимали там как тяжело больного человека, выдерживающего духовный искус, а вовсе не как преступника, наказанного Господом, потому заслуживающего кары от людей. Сурен по-прежнему не мог покидать свою темницу и общаться с внешним миром, но зато теперь сам внешний мир проявлял к нему куда больше дружелюбия и понимания.
Первые симптомы новой жизни проявились в сфере физиологии. В течение многих лет Сурен страдал от удушья. Хроническая тревога привела к тому, что его легкие почти не расширялись, и ему все время не хватало кислорода. Теперь же диафрагма стала двигаться свободно, и Жан-Жозеф ощутил живительную силу свежего воздуха. «Все мои мышцы были скованы, но теперь одна из оков упала, а потом другая, и я почувствовал неимоверное облегчение». С его телом происходило некое подобие духовного освобождения. Те, кто страдает астмой или сенной лихорадкой, знают, как это ужасно вдруг оказаться врагом окружающей среды. Но ведомо им и счастье, когда эта враждебность заканчивается. На духовном уровне большинство людей страдает от своего рода духовной астмы, однако лишь немногим дано понять, как мало достается им «кислорода». Но есть люди, обладающие способностью чувствовать этот дефект. Они жадно разевают рот, мечтая наполнить легкие, и когда им это удается, они испытывают невыразимое блаженство.
На протяжении всей своей странной жизни Сурен то попадал в оковы, то вырывался на свободу; то сидел в кромешной тьме, то возносился на вершину мира. Легкие как бы отражали состояние его души: когда душа была стеснена, легкие не могли дышать, но когда душа начала высвобождаться, легкие тоже окрепли. В рукописях Сурена без конца встречаются не только слова «скован, связан, стеснен», но и их антитеза «освобожден». Так Жан-Жозеф выражал главный факт своего бытия: колебание между напряжением и расслабленностью, между прозябанием и полноценной жизнью.
Психологическое освобождение довольно часто сопровождается таким физиологическим явлением, как расширение грудной клетки и внутренних органов. Как-то раз Сурен вдруг обнаружил, что кожаная куртка, зашнурованная спереди, вдруг растянулась на пять, а то и на шесть дюймов. (В молодости святой Филипп Нери испытал экстатическое возбуждение такой мощи, что его сердце расширилось, сломав при этом два ребра. Тем не менее он дожил до преклонных лет, сохранив энергию и работоспособность до самого конца).
Сурен всегда знал, что между дыханием и духом существует некая мистическая связь. Он перечисляет четыре типа дыхания: дыхание дьявола, дыхание естества, дыхание благодати и дыхание славы, причем уверяет нас, что испытал каждое из них. К сожалению, он не объясняет, что именно имеется в виду, поэтому нам неизвестно, до какой степени он овладел искусством пранаяны.
Благодаря доброму отцу Бастиду Сурен вновь вернулся в общество людей. Однако Бастид не мог говорить за Господа — во всяком случае за такого господа, в которого верил Сурен. Вчерашний инвалид мог дышать, однако по-прежнему не восстановил способность читать, писать или служить мессу; не мог он свободно ходить, есть или раздеваться без посторонней помощи. Все эти беды укрепляли Сурена в убеждении, что он проклят. Жан-Жозеф терзался отчаянием и ужасом, а к этому еще и присовокуплялись периоды мучительной болезни и острых болей.
Самой странной особенностью его недуга было то, что он никогда окончательно не терял рассудка. Утративший способность читать и писать, совершенно беспомощный, уверенный в обреченности своей души, одолеваемый позывами к самоубийству, святотатству, нечестию и ереси (то он превращался в убежденного кальвиниста, то в манихея), Сурен тем не менее за все эти страшные годы не утратил страсти к литературному творчеству. В первые десять лет своего безумия он сочинил множество стихов. Для этого Жан-Жозеф брал народные мелодии, баллады и даже разгульные песни и сочинял для них богоугодные стихи. Вот несколько строф про святую Терезу и святую Катерину Генуэзскую из баллады «Святые, одержимые любовью» (на мотив песенки «Я встретила германца»):
И тут из-за дальнего древа
Возникла прекрасная дева,
Полна беспредельной печали,
Терезой ее называли.
Сказала она: друг мой милый,
Вина для тебя я налила.
На, выпей и пой вслед за мною:
«О Боже, хочу быть с тобою».
Зовет генуэзку младую
Испить с нею влагу святую.
И та говорит: «Право слово,
Вина не пила я такого».
Стихи, конечно, плохие, но виной тому не недостаток вдохновения, а скудость таланта. Сурен писал одинаково скверную поэзию и когда был психически здоров, и когда был психически болен. Его дар (и весьма значительный) заключался не в стихосложении, а в прозе. Именно этим он и занялся на поздней стадии своей болезни. Между 1651 и 1655 годами он надиктовал свой главный трактат «Духовный катехизис». Этот труд может сравниться по глубине и религиозному чувству с книгой английского современника Сурена Августина Бейкера «Святая мудрость». Несмотря на внушительный объем — более тысячи страниц, «Катехизис» вовсе не является утомительным чтением. Фактура текста довольно непритязательна, но Сурен в этом не виноват. Его обаятельный старомодный стиль был сильно подправлен в последующих изданиях. Один из таких издателей, живший уже в девятнадцатом веке, с бессознательной иронией говорит, что рукописи Сурена «коснулась дружеская рука». К счастью, «дружеская рука» не смогла окончательно испортить простоту и ясность, с которыми автор рассуждает о самых глубоких и тонких материях.
Когда Сурен сочинял свой «Катехизис», он был лишен возможности заглянуть в какие-либо книги или даже собственные рукописи. Но тем не менее ссылки и цитаты весьма обильны и точны, а сам манускрипт обладает поразительной стройностью. Автор снова и снова возвращается к одним и тем же темам, рассматривая их с разных точек зрения, что обеспечивает всесторонность и глубину. Нужно было обладать поистине феноменальной памятью и способностью к концентрации, чтобы создать такой труд, не имея возможности ни разу его перечитать. Во время написания этой книги окружающие все еще считали Сурена безумцем, хотя худшая пора его болезни уже миновала.
Вероятно, это поистине кошмарное испытание — полностью владеть своим разумом и в то же время не властвовать над своими чувствами. Рассудок Сурена беспомощно взирал, как воображение, эмоции и нервная система, сговорившись, словно шайка разбойников, влекут личность к гибели. Это была настоящая война между разумом и фантазией, между писателем-реалистом, оперирующим только фактами, и фантазером, выстраивающим из слов чудовищные псевдореальности, которые нагоняют теску и ужас.
