Александр Западов - Забытая слава
Из Чудова монастыря Амвросий скрылся вовремя. Вскоре туда собрались сотни голодных московских людей, обшарили уютные монашеские кельи — искали владыку, поломали мебель и отворили двери погребов. Расчетливые монахи сдавали обширные погреба виноторговцу Птицыну, и под каменными сводами было тесно от бочонков французской водки, английского пива, виноградных вин. Сутки длился разгром погребов. Пьяные засыпали у разбитых бочек, захлебывались в винных озерах.
Еропкин был отставным военным и труса не праздновал. На следующую ночь он известил Амвросия, что монастырские служки выдали его убежище попу Николаю, и советовал перебраться в Хорошево, за крепкие стены Воскресенского монастыря.
Амвросий готовился к переезду, когда у Донского монастыря показалась тысячная толпа. Уходить было поздно…
Под ударами бревен ворота слетели с петель. Людской поток устремился на монастырский двор.
Архиепископ спрятался в церкви. Его нашли, подхватили под руки; вынесли из монастыря и забили до смерти, крича проклятия грабителю чудотворной иконы.
Еропкин, видя московское безначалие и убийства, принял на себя команду. Он привел две роты Великолуцкого полка, стоявшего в тридцати верстах от Москвы, занял Кремль, пострелял из пушек и навел порядок в городе.
Когда все было кончено, из Петербурга прибыл граф Григорий Орлов с великими полномочиями, чтобы прогонять чуму.
Но болезнь и сама осенью пошла на убыль, заморив более ста тридцати тысяч московских жителей. В ноябре ударили морозы, река замерзла, господа стали съезжаться, и Орлов поскакал в столицу. Екатерина встретила его как героя, богато наградила и поставила в Сарском Селе арку на память о подвиге любезного Григория Григорьевича.
Настоятель церкви Девяти мучеников отец Петр повенчал Александра Петровича с Верой. На свадьбе гуляла дворня.
— Тесть мой кучер не проломил мне головы, а дядя мой повар не окормил меня, — сказал Сумароков, вставая из-за стола после ужина со стаканом в руке. — Свой своему поневоле брат.
Он бросил оземь стакан и ушел в кабинет.
4Когда улеглась чума и сняли карантин, Сумароков поехал навестить графа Петра Ивановича Панина в его подмосковном селе Михалкове. Он надел военную форму бригадира — красные суконные штаны, сапоги с небольшими раструбами, камзол без рукавов и кафтан зеленого сукна с красными обшлагами и отложным воротником, расшитым золотыми лавровыми листьями. Через плечо на портупее под камзолом повесил шпагу и взял трость — знак офицерского достоинства.
В русско-турецкую войну Панин командовал армией, его полки взяли в 1770 году крепость Бендеры. Однако императрица не скрывала, что недовольна слишком дорогой ценой, заплаченной за победу, — войска понесли значительные потери. Панин был награжден орденом Георгия первой степени, а мечтал он о звании фельдмаршала, о денежных подарках и потому счел себя оскорбленным.
Полный озлобления на весь мир, генерал отказался от службы, взял отставку и засел в Михалкове, наслаждаясь обидой, злословя по адресу государыни и ворча на Военную коллегию. В парке усадьбы плотники по его чертежам построили бастионы Бендерской крепости. Граф любовался ими, ежедневно вспоминал славную свою победу и заставлял всех гостей восхищаться его подвигами.
Дерзкий на язык, уверенный в поддержке старшего брата Никиты, человека влиятельного, Петр Иванович не щадил в нападках ни вельмож, ни императрицы. Он принимал широкий круг знакомых и в разговорах весьма резко порицал двор, критиковал политику Екатерины и все беды видел в том, что ему пришлось отойти от службы.
Императрица называла Петра Панина своим первым врагом и персональным оскорбителем. Совсем недавно ей как самоважнейшее дело донесли, что чумной бунт в Москве произошел по наущению генерала Панина. Через эту смуту он старался возвести на престол великого князя Павла Петровича.
Выдумке московских сплетниц Екатерина не поверила, но за Паниным приказала следить внимательнее. Новый главнокомандующий Москвы князь Волконский, — Салтыков, перепуганный чумой, был уволен и через несколько месяцев умер в своем Марфине, — постоянно подсылал в Михалково верных людей: слушать и доносить об услышанном от тщеславного самохвала, как именовал он Панина в письмах Екатерине.
Но болтун продолжал болтать, не боясь, что слова его пересказываются в Петербурге. Граф был уверен в безнаказанности: он мог еще понадобиться. Так и случилось. Через два с половиной года, когда потребовалась железная рука, способная потопить в крови восстание крестьян, Панина призвали и назначили командовать войсками правительства, выступившими против Емельяна Пугачева.
Петр Иванович Панин радушно встретил Сумарокова, оставил гостить и в беседах очень хвалил его оду Павлу Петровичу, написанную ко дню именин, 28 июня, в чумной Москве.
Павлу исполнилось уже семнадцать лет, и Сумароков, как и многие другие близкие к дворцовым сферам люди, знал, что Екатерина в свое время дала письменное обязательство уступить трон сыну в день его совершеннолетия. Однако бумагу потом она уничтожила и правление Павлу передавать отнюдь не торопилась.
Сумароков прямо не касается в оде этого больного вопроса и подводит к нему читателя издали. Наследник готов к принятию короны, как бы говорит он, и принципы правления, намеченные им, справедливы, чего, надо понимать, не скажешь о правилах его матери. Остается ждать срока, когда великий князь возвысит свою главу, как кедр.
Наставник Павла граф Никита Иванович Панин, муж мудрый и опытный, научил его побеждать страсти. Юноша созрел для высокого назначения и верно понимает обязанности царя.
Первое, что необходимо помнить ему, — не надо насилия над людьми. Царь велик своими добродетельными поступками, а не страхом, который он может внушить народу, — это сделать нетрудно.
Когда монарх насилью внемлет,
Он враг народа, а не царь.
И тигр и лев живот отъемлет,
И самая презренна тварь,
Змея…
Просвещенные государи знают, что власть дана им для общего благополучия.
И что на троны возведенны
Не для себя они одних:
Хотя и для себя рожденны,
Но для и подданных своих.
Владыка, который забывает об этом, проигрывает во мнении людей, и ничего путного от него ожидать не приходится:
Нестройный царь есть идол гнусный
И в море кормщик неискусный.
Его надгробье: был он яд.
Окончится его держава,
Окончится его и слава,
Исчезнет лесть, душа во ад.
Сумароков нарисовал картину, дурного правления, говоря в оде от имени Павла Петровича. И так как не по-родственному натянутые отношения между сыном и матерью-императрицей ни для кого не были тайной, аттестация «нестройного царя» ближайшим образом связывалась с нею…
Пока Сумароков веселился у Петра Ивановича Панина, слушал рассуждения графа о важности основательных законов, о деспотичестве и фаворитах императрицы, а также комплименты своей оде и сатирам, его кудринский дом описали за долги чиновники Московского магистрата, то есть городского управления, наделенного исполнительной и судебной властью.
Несколько лет назад Сумароков одолжил у Прокофия Демидова, знаменитого заводчика и богача, две тысячи рублей. С деньгами собраться для уплаты было трудно, но он вернул бы занятую сумму, если б не помешали обстоятельства. Демидов больше года провел в Голландии, потом наступил в Москве мор, потом Сумароков забыл про вексель.
Демидов напомнил о себе неожиданно — передал дело в магистрат. Он знал, что Сумароков живет на жалованье и забирает его за год-полтора вперед, но миллионщику показалось забавным описать имущество самолюбивого поэта.
Магистратские были наслышаны о бешеном нраве Сумарокова, встретиться с ним опасались и для описи выбрали время, когда Сумароков уехал в Михалково.
В доме осталась бригадирша — робкая Вера. Подьячие вчерашней холопки не страшились. Громко болтая между собой, они, как хозяева, заходили по комнатам, трогая вещи, повертывали их к свету и говорили каждой цену, самую малую. Осмотрели, остукали весь дом, спустились в подвал, ковыряли бревна — нет ли жучка? — обошли сад, заглянули в конюшню.
Кабинет Сумарокова приказано было поглядеть особо тщательно. Обстановка там нехитрая — книжный шкаф, стол да стулья. Но рукописи, грудой лежавшие на столе, привлекли их особое внимание. Шустрый магистратский подканцелярист так и впился в бумаги. Он сортировал листы по цвету — белые, голубые, — черновики отделил от переписанных страниц. Потом собрал все в стопку и доложил старшему. Тот приказал бумаги перевязать и прихватить с собой. На глазах Веры магистратская опись перерастала в обыск!
