Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)
«Так он дешевле обойдется, — подумал Петр Петрович, тоскливо поглядывая на опустевший сундук. — А то давать по сотне за каждое письмо — по миру пойдешь!..»
А Багадыр-аге он ответил уклончиво: дескать, непременно даст пропуск, когда получит разрешение Щербатова. И выразил удивление, что ныне на Тамане появились такие султаны, кои есть явные неприятели, подбивающие татар на разбой.
Багадыр-ага выслушал посыльного, обозвал резидента грязной свиньей и пообещал со временем повесить.
12
Комендант Перекопской крепости полковник Кудрявцев проснулся поздно и долго сидел на кровати, бездумно глядя по сторонам. Его помятое лицо, нетвердый взгляд и слабые движения говорили о бурно проведенной вечеринке. Об этом же свидетельствовали пустые винные бутылки, остатки закуски, густо облепленные серыми мухами, и тяжелый, спертый воздух в комнате. Оторванный от ратных дел, от городской жизни, полковник страшно скучал в этой Богом проклятой степи и охотно предавался застольным развлечениям со всеми офицерами, проезжавшими через крепость. Вчера он отметил прибытие второй партии посольства Щербинина. Сегодня, пятого июня, ожидал последнюю, третью, партию с самим генералом.
Денщик без стука открыл дверь, просунул в щель голову:
— Кажись, едут, господин полковник.
Кудрявцев поднял на него мутные глаза:
— Мундир давай, поганец!
Денщик, махнув для вида пару раз щеткой по зеленому сукну, помог полковнику одеться и, отступив на шаг, застыл, держа в руках большое, подернутое паутиной трещин зеркало.
Кудрявцев натянул парик, заправил под него торчавшие за ушами слипшиеся волосы, затем тоскливо оглядел денщика. Вид у того был самый затрапезный: волосы всклокочены, пожелтевшая рубаха — несвежая, ноги — босые, грязные.
Брезгливо скривив губы, полковник легко, без замаха, двинул денщика в ухо:
— Рожу умой, сволочь… И со стола прибери.
Протянув руку, он выхватил из миски сморщенное моченое яблочко, сунул в рот, прожевал, сплюнул на замызганную скатерть семечки и шагнул к двери.
Запряженная шестеркой каурых лошадей большая карета Щербинина первой прогремела колесами по подъемному мосту, втиснулась в узкие ворота вала, объехала ров и остановилась у крепостных ворот, по обеим сторонам которых выстроился почетный караул.
Полковник Кудрявцев напрягся, молодцевато выпятил грудь и поспешил к карете.
Уставший от долгого пути Щербинин из кареты не вышел, на приветствие полковника не ответил — только процедил вяло:
— Проводи к месту.
Кудрявцев вскочил на козлы, стал указывать кучеру, куда следует ехать.
Карета скрылась за воротами, крутнулась раз-другой между казармами и остановилась у дома, предназначенного для генерала.
Кудрявцев спрыгнул на землю, спугнув копошившихся в мусоре юрких воробьев, открыл дверцу, подхватил под руку грузного Щербинина, неловко спустившегося с подножки.
Евдоким Алексеевич чертыхнулся, отдернул руку, раздраженно бросил полковнику:
— Пошлите в Бахчисарай человека! Пусть Веселицкий донесет хану о моем прибытии.
Через час курьер ускакал в сторону Соленых Озер…
Веселицкий, прочитав короткую записку Кудрявцева, сразу же направил Дементьева в ханский дворец. Тот скоро вернулся, сказал, что Сагиб-Гирей просит посольство не спешить с выездом в Бахчисарай.
— Говорит, что готовит торжественную встречу.
— Знаем, какую встречу он готовит… Ну и черт с ним, — махнул рукой Веселицкий. — Мы его предупредили. А сами завтра отправимся в Козлов…
Девятого июня посольство Щербинина — десятки карет и повозок, кавалерийские эскадроны и пехотные роты охранения, артиллерийская батарея — двинулось к Соленым Озерам, вытягивая за собой длинный шлейф пыли.
Понурые, с блестящими спинами лошади, неторопливо перебирая ногами, тянули потихоньку генеральскую карету и обозные повозки. После буйно зеленевших густых приднепровских лесов, крутых холмов и глубоких лощин, после изумрудных трав и бешеного разноцветного веселья цветов, синевы рек и озер голая, без единого деревца, выжженная крымская степь производила тягостное впечатление, нагоняя тоску однообразием невыразительного пейзажа.
Разогретая днем земля, высохшая, местами потрескавшаяся, не успевала остыть за короткую летнюю ночь и к полудню, снова впитав в себя палящие лучи июньского солнца, дышала немилосердным, обжигающим зноем. Щербинин изнемогал от духоты и пыли, пил противное теплое вино и всю дорогу ворчливо ругал татар, избравших местом своего обитания эти проклятые степи.
К вечеру двенадцатого июня посольство въехало в Кезлев, разом всколыхнув притихший город: узкие улицы заполнили экипажи, всадники, марширующие солдаты; из дворов испуганно выглядывали обыватели, шептались, строили догадки.
Утром Веселицкий ознакомил генерала с настроениями в татарском обществе. И предупредил:
— Мои конфиденты доносят, что в трех верстах от Бахчисарая собрано до двадцати тысяч татарского войска. Я бы посоветовал вашему превосходительству взять сикурс из здешнего гарнизона.
— У меня достаточно охраны, — повел густой бровью Щербинин. (В душе он опасался татарского нападения, но не хотел показать слабость перед резидентом и офицерами.) — Конфиденты ваши скорее всего трусы и лгуны. Мы с турками заключили перемирие, а без их поддержки татары не отважатся выступить!
Свитские офицеры шумно и подобострастно поддержали генерала…
К Бахчисараю посольство подъехало шестнадцатого июня и остановилось в трех верстах от города: приближаться к окраине Веселицкий отсоветовал.
— В диване решено: если мы войдем в город — война! — предостерег он Щербинина.
На этот раз Евдоким Алексеевич послушал резидента, отпустил дефтердара и гвардейцев и приказал ставить лагерь на широком поле, между узкой дорогой на Акмесджит и покатой белокаменной скалой. Скала прикрыла лагерь с тыла, на флангах расставили усиленные караулы, разместили пушки. Ровное, открытое поле исключало возможность скрытого подхода к лагерю — любой отряд, пеший или конный, был бы замечен за две-три версты.
Солдаты еще продолжали ставить последние палатки, выстраивать повозки в вагенбург, когда со стороны Бахчисарая показались три десятка всадников.
Веселицкий приложился к зрительной трубе, рассмотрел тех, кто ехал впереди, и, обернувшись к Щербинину, пояснил:
— Это люди хана: Мегмет-мурза, Абдувелли-ага и Тинай-ага.
Татар остановили караулы; свиту задержали, а послов провели к палатке Щербинина.
Евдоким Алексеевич принял их подчеркнуто сдержанно.
— Всему татарскому народу должно быть хорошо известно намерение ее императорского величества утвердить навечно вольность и благоденствие Крыма под покровительством российского скипетра. Я прибыл сюда, чтобы торжественным трактатом закрепить сохранение Крымской области в свободном и независимом состоянии под собственным татарским верховным правительством.
— А зачем такая большая свита? — спросил Тинай-ага.
— Оной требует достоинство торжественного посольства, — заметил Щербинин.
— А зачем Прозор-паша в наших землях с войском стоит? Мы же ваши союзники.
— Это сделано для вашей собственной безопасности. Разве вам неведомо, что некоторые мурзы с дурным умыслом собирают воинов в тайных местах?
Татары быстро переглянулись.
— С каким умыслом? — встревоженно спросил Мегмет-мурза.
— Чтобы призвать в Крым турок и вместе с ними похитить дарованную народу вольность.
— Вы, конечно, не знаете, что из Карасубазара в Стамбул отправлен некий эфенди с просьбой к султану прислать двадцать кораблей с десантом, — вставил Веселицкий, выразительно оглядев татар.
— Укажите тех, кто эту ложь насказал! — злобно сверкнув глазами, подскочил с места Мегмет-мурза.
— Копии писем получены из Стамбула! — отрезал Щербинин, повысив голос.
(Он не назвал имя Аведена Тухманова, выведавшего в Карасубазаре о поездке эфенди, не потому, что пожалел конфидента, — такой ответ делал его предыдущие слова более весомыми, давая понять чиновникам, что русским известны все крымские тайны.)
Мегмет снова сверкнул глазами, но смолчал.
— Так когда же будут выведены войска? — смиренно спросил Тинай-ага.
— Когда злоумышленники откажутся от своих коварных замыслов!
По знаку Мегмет-мурзы татары неожиданно встали, поклонились и вышли из палатки. Их проводили за пределы лагеря.
Вместе с ними в Бахчисарай вернулся Веселицкий, чтобы передать хану составленный Щербининым церемониал торжественной аудиенции.
По этому церемониалу Сагиб-Гирей должен был встать со своего места, выйти на девять шагов, принять от посла саблю, бриллиантовое перо и поцеловать высочайшую грамоту.
