Илья Бражнин - Моё поколение
Промерзшая и задыхающаяся, добежала Геся до дома на Архиерейской, торопливо поднялась на крыльцо и резко позвонила, спустя минуту грохнул тяжелый засов, и в дверную щель просунулась повязанная темным платком голова бабки Раисы.
— Дома Аня? — спросила Геся.
Бабка недружелюбно оглядела Гесю. Видимо, в этом доме не любили новых людей. Кто их знает — какие они, новые. И без них жили, да и спокойней…
— Нету её, — буркнула бабка.
— Нету? — Геся удивилась, куда могла уйти Аня в такую непогоду, и тотчас распахнула дверь. — Можно её подождать?
Не дожидаясь ответа, она вошла в дом, и бабке Раисе ничего не оставалось, как провести её в кухню. Тут принялась она перетирать блюдца, ворча что-то себе под нос и недружелюбно поглядывая на гостью. Но Геся не усидела долго на кухне. Она спросила, где Анина комната, и поднялась в мезонин.
Бабка, стоя в низу лестницы, неодобрительно следила за уверенной поступью гостьи.
«Ишь, большеротая какая, — думала она, возвращаясь в кухню, — то покажи, другое покажи. И глазом не моргнет. Девки нонче, прости господи, чисто солдаты».
Бабка поджимала синие губы и, тряся головой, говорила на всю кухню. В этой одинокой привычной воркотне она забыла уже о назойливой гостье, когда дверь кухни вдруг снова распахнулась и на пороге встала Геся. Щеки её были мертвенно бледны, а в руках дрожал незапечатанный конверт.
— Чего ещё? — переполошилась бабка.
— Мне нужен отец Ани, — сказала Геся глухо.
— Вот те на, — вытянула бабка, вытирая полотенцем рот. — К чему тебе он занадобился?
— Мне нужен отец Ани, — повторила Геся громко и настойчиво. — И как можно скорей. Немедленно. Позовите его сейчас же сюда или проведите меня к нему.
Бабка рассердилась и угрожающе взмахнула кухонным полотенцем.
— Так и побежала сейчас.
Но гостью, видимо, трудно было сбить с толку или напугать.
— Хорошо, — сказала она холодно, — если вы не хотите, я сама найду его.
Она резко повернулась и пошла в комнаты.
Глава шестая. ВЫБОР СДЕЛАН
Утром она встала и сказала себе: «Сегодня я умру».
Потом принялась убирать волосы. Они упали к её коленям, тяжелые и желтые как светлая бронза.
— Какие хорошие волосы, — сказала Аня, и это были первые слова, обращенные к себе как к чужой.
Она как бы освобождалась от собственного «я», уходила от него. Она отбросила его сразу, она отходила понемногу, медленно, тихо, раздумчиво.
Так она жила. Так умирала.
Она подошла к зеркалу и внимательно себя оглядела.
— Ей было семнадцать лет, — сказала она негромко и монотонно, — блондинка, глаза голубые, лицо круглое, нос курносый, особых примет никаких…
Она стояла и пристально всматривалась в зеркало, будто впервые видела эту девушку и старалась запомнить её черты, чтобы унести их с собой. Потом принялась одеваться. Надевая шубку, заметила, что одна пуговица висит на ниточке. Она достала иголку, нитки и старательно, крепко пришила пуговицу. Положив иголку на место, она надела шубку и плотно застегнула её снизу доверху — на улице холодно…
Не торопясь спустившись вниз, она вышла на улицу. Над городом лежало низкое пасмурное небо. От реки порывами набегал резкий ветер.
Был воскресный день. Вразвалку шатались по улицам подвыпившие с утра мастеровые. Глухо темнели закрытыми ставнями лавки. Она шла по улицам, как ходят заезжие иногородцы. Она осматривалась вокруг, читала вывески, останавливалась, шла дальше.
В Ограде она посидела на скамейке, напротив магазина Щепетовой. Здесь они часто сиживали вместе и подолгу. Она прошла по Троицкому к Пинежекой. На этом вот углу она отдала ему книгу. Он ещё отморозил ухо, а она согревала его ухо рукой. Аня сняла рукавичку и поглядела на свою руку…
Она спустилась к реке, ушла далеко от города, к самому Кегострову, и долго стояла одна среди широкого снежного поля. Так стояли они в первый свой вечер.
Она вернулась в город.
Она шла, как паломник по святым местам, и говорила себе время от времени: «Здесь» — и останавливалась…
Она прошла на Поморскую и долго стояла возле знакомого дома. Что он сейчас делает? Она ждала в Ограде. Он не пришел. Впервые за многие недели она легла в постель, не повидав его. Это было третьего дня. Вчера он снова не пришел. Сегодня тоже. Почему? Она не знала. Но пусть так. Это, пожалуй, даже лучше. Пусть так. Без него легче было пройти снова по целой жизни и принять решение.
— Прощай! — сказала она тихо и пошла прочь.
Потом вернулась к себе я прибрала комнату.
Потом села за стол, взяла чистый лист бумаги, расправила загнувшийся уголок и медленно выписала:
«В смерти моей прошу никого не винить. Так вышло, и ничего не поделаешь. Так уж у нас в жизни устроено. Душно мне, душно, и никто мне помочь не может. Раньше как-то и не думалось об этом, привыкла к духоте. Но потом, потом… Когда я почувствовала, что у меня есть сердце, мне подумалось, что мир весь раскрылся передо мной, что я могу свободно дышать, свободно двигаться, свободно отдаваться своим стремлениям. И вот теперь я вижу — нет, это только кажется. Нельзя быть свободной, нельзя уйти из плена, нельзя выбирать свободно душе, ни поступать как хочешь, ни любить, ничего нельзя: всюду закрытые двери, и перегородки всякие, и нету сил выскочить из них. Я не вижу света, не вижу правды человеческой, ничего не вижу впереди. А если нет всего этого, то и жить не стоит, потому что ведь везде одно и то же, и дома, и в гимназии, не лучше, и везде вообще.
Папа, не сердись на меня за то, что я сделала. И чувствую, что я должна была бы сказать тебе что-то по-хорошему, и нет слов. После того, что было, не могу быть с тобой как раньше. Я любила тебя, а ты растоптал мою душу. Может, ты и не виноват, я тебя не виню. Тебя ведь тоже не учили жить. Тебя учили наживать, ты и наживал, а больше-то ничего и не знал. Ты прости меня и не думай, что я учу тебя. Нет. Это просто мысли вслух. Ужасно хочется хоть раз быть откровенной и говорить как думаешь. А впрочем, больше мне и нечего сказать тебе, да и не хочется, признаться. Что-то надорвалось в моей душе, и по-прежнему с тобой не могу. Я ведь такая же, как ты, негнущаяся, хоть по виду и тихая. Со мной иначе надо было. Ну, ладно. Будет об этом, поправить ничего уже нельзя ведь. Прости ещё раз за мой поступок, но иначе не могу. Передай то же маме и бабке, моей милой, ворчливой и заботливой бабке. Не бросай её, береги, если любишь ещё меня хоть чуточку.
Альма, подружка моя. Помнишь девичник наш? Разошлись мы, как видишь. Ты выбрала замужество, а я… я прорубь. Спасибо за всё хорошее, что ты мне делала всегда, за ласку твою. Не осуждай свою Аньку, не думай, что это оттого, что я размазня. Нет, Аленька, нет, не размазня я. Просто так вышло. Желаю тебе счастливой, хорошей жизни.
Гесенька, спасибо тоже и вам за дружбу. Вы из таких, которые могут через всё пройти и душу сохранить нетронутой. Я знаю — вы сильная и не согнётесь. Порадуюсь хоть за вас. Поцелуйте за меня Софью Моисеевну. Пусть не вспоминает обо мне плохо. Прошу у неё прощения за всё горе, что причинила ей. Пусть верит, что хотела сделать так, чтобы всем, всем было хорошо. Но этого никак нельзя. Верно она сказала, что и добрые всё равно зло приносят, так устроена жизнь. Я не хочу зла приносить, особенно тем; кого люблю душой.
И ты, Илюшенька, тебе-то всего трудней писать. Я хотела бы, чтобы ты понял меня. Я хотела бы, чтобы ты не осуждал меня и не очень жалел. Ведь ничего, кроме страдания, не было бы, если бы я осталась жить, — посмотрим в глаза правде, мой милый. Так ведь оно и есть, так и было бы. Уж я знаю. Есть на свете девушки, которые лучше меня в сто раз, которые смогут дать тебе счастье. Я глупая и слабая, не сумела принести его. Ты умный и смелый — найдешь. Твоя жизнь должна быть такой же прекрасной, как твоя душа, как весь ты. Всё, всё, что только есть в ней лучшего, пусть будет для тебя. Боже мой, боже мой, только сейчас, в эту минуту я поняла, как много я оставляю. Вот и слезы набежали. Но это ничего. Ты не думай, что мне тяжело. Нет. Теперь, когда всё решено, я уже не так страдаю.
Я с тобой до последней минутки. Прости меня, глупую, прости твою скверную Елку, не сумевшую дать тебе счастья. Не стоит жалеть о ней. Не надо. А если всё же потом, когда-нибудь вспомнишь обо мне, вспомни по-хорошему.
Прощай, прощай… Не знаю, не знаю, как оторваться от тебя. Прощай же. Прощай…»
