Эвелин Энтони - Елизавета I
После десяти дней одиночного заключения в Тиксхолле её возвратили в Чартли; здесь она услышала от Паулета, что Бабингтон и его друзья предстали перед судом и были казнены.
Стоя перед нею со списком в руках, сэр Эмиас торжественно читал имена и вынесенные им приговоры, а королева сидела, будто окаменев, не в силах поднять глаза и сожалея о том, что не может, не уронив своего достоинства, закрыть ладонями уши. Бабингтон, священник по имени Баллард и некий Роберт Барнуолл были в числе шестерых, приговор которым был смертная казнь.
— Будучи допрошены с пристрастием, сударыня, они сознались во всём. Остальных казнили на следующий день, и её королевскому величеству было угодно смягчить их страдания; они были казнены через повешение...
Мария подняла на него глаза. Лицо сэра Эмиаса было мрачным и суровым, и на нём по-прежнему было написано унизительное для неё презрение.
Он презирал и ненавидел её; для него она была никчёмной, порочной женщиной, виновной в смерти всех этих людей, он вынудил её выслушать свой страшный рассказ для того, чтобы попытаться пристыдить её сознанием своей вины.
— Да смилуется над ними Бог, — дрожащим голосом произнесла Мария Стюарт, — и надо мной, ибо все они умерли за меня. Я буду помнить их мужество и их самопожертвование, когда настанет мой час.
— Он настанет, сударыня, — угрюмо произнёс Паулет; его раздражало то, что королева держала в руках чётки и нервно перебирала их пальцами. При виде любых атрибутов католичества в него вселялся суеверный ужас, а кроме того, он считал её нераскаявшейся лицемеркой.
— Он настанет, — повторил он. — Ваши бумаги доказали, что вы неоднократно изменяли королеве Елизавете своим участием в заговорах против неё на протяжении последних девятнадцати лет. Вы предстанете перед судом, сударыня, и будете осуждены, если в этом мире есть какое-то правосудие.
— Елизавета Тюдор — не моя королева. — Опершись на подлокотник кресла, Мария Стюарт поднялась; ей было дурно, ноги подкашивались. — Она не может меня судить, ибо я не её подданная; она может лишь предать меня беззаконной смерти, и я готова её принять. А теперь будьте любезны меня оставить.
Оставшись одна, она прошла в маленький альков, служивший ей молельней, и упала на колени, отчаянно пытаясь молиться за людей, умерших такой ужасной смертью. При мысли об Энтони Бабингтоне из её глаз потоком хлынули слёзы, которые она сумела сдержать при Паулете; она вспомнила его, шестнадцатилетнего мальчика, необычайно честного и серьёзного, смотревшего на неё глазами, полными мальчишеской любви, и обещавшего отдать за неё свою жизнь. И он это сделал, да ещё в таких муках, что при мысли о них она содрогнулась. Нау был прав, когда умолял её не отвечать на это письмо, бедный Нау; она заставила его принести напрасную жертву, а следующей жертвой будет она сама. Мария Стюарт опустила голову на руки; внезапно она почувствовала себя слишком усталой и опустошённой, чтобы плакать. Она стояла на коленях, закрыв глаза, не в силах о чём-либо думать и что-либо ощущать. Впервые за все девятнадцать лет своего плена Мария поверила в то, что смерть неизбежна, но теперь, когда её оставила надежда и даже сожаление, её перестали мучить горе и ненависть. Когда придворная дама Джейн Кеннеди нашла её два часа спустя, королева, лёжа на полу в алькове, крепко спала.
Елизавета писала; она провела в своём кабинете большую часть дня согнувшись над бумагой; время от времени она рвала написанное. Солнце зашло; паж зажёг на столе свечи и удалился, по комнате забродили тени. Королева отослала своих секретарей, она не желала видеть ни Бэрли, ни Лестера, никого из мужчин, окружавших её как пчёлы матку; последние несколько недель их жужжание на одной торжествующей ноте сводило её с ума. Доказательств преступных замыслов Марии Стюарт против неё оказалось столько, что она оттолкнула от себя стопку подтверждающих это бумаг, прочтя первый десяток. Один документ ей показали особо; то был расшифрованный список английских дворян, которые оказались тайными приверженцами шотландской королевы. Елизавета молча просмотрела его и бросила в огонь. У неё не вызвало особого восторга обнаружение реальных доказательств того, что Мария Стюарт подстрекала её подданных к мятежу и цареубийству, поскольку об этом всем было известно уже много лет. Елизавета была раздражена и втайне негодовала на Уолсингема, которого её советники превозносили до небес за ловкость, с которой ему удалось провернуть это дело. Она уже почти забыла тот миг в Хэмптонкорте, когда сама косвенно подсказала ему план, который с таким успехом был претворён в жизнь. Ей хотелось мира и покоя, а Уолсингем завалил её уликами против сестры и поставил в такое положение, когда единственным выходом оказалось отдать её под суд и казнить.
У неё был соблазн пренебречь всем этим, но теперь парламент и государственный совет было невозможно одурачить ни властными жестами, ни отговорками. Их враг оказался у них в руках, и они не позволят Елизавете упустить добычу. Когда-то у неё не было намерения отдавать Марию Стюарт иод суд; мысль о том, что монарх может предстать перед судом простолюдинов, не укладывалась в представления Елизаветы о королевских прерогативах; позднее, когда она оказалась в состоянии проанализировать ситуацию всесторонне и хладнокровно, пришлось признать: если она не желает больше опасаться за свою жизнь, Марию необходимо умертвить. Она поговорила с Лестером, который привёл массу доводов, подобранных так, чтобы уязвить её гордость, заставить потерять самообладание и захотеть поскорее отомстить узнице, а так же с Бэрли, нашедшим десятки веских причин, по которым то, чего она не желала делать, необходимо было совершить. И тем не менее она не хотела смерти Марии. Она покарала Бабингтона с такой жестокостью, что даже её лишённое сострадания сердце дрогнуло, когда ей рассказали о его казни со всеми подробностями. Следующую партию осуждённых она пощадила. Казалось, её мстительность исчерпала себя в этой чудовищной резне, во время которой знатнейшие из молодых английских дворян медленно умирали на глазах сотен собравшихся на Тайберне простолюдинов.
Теперь Мария Стюарт осталась одна — это последний оставшийся в живых главарь заговора, и с её смертью ропот недовольства и измены стихнет до окончания царствования Елизаветы. Таковы были доводы близоруких людей, которые, кроме эшафота, были не способны что-либо видеть — даже испанские порты, где собирался огромный военный флот. Это был старый довод Елизаветы, и всеобщая истерия не заставила её забыть о нём. Стоит Марии Стюарт умереть, и у Испании окажутся развязаны руки; корабли, которые оснащались в Кадисе, и войско, обучавшееся по ту сторону Ла-Манша — в Нидерландах, казались Елизавете стрелой, нацеленной на Англию. Смерть Марии спустит эту стрелу с тетивы, и королева ходила взад и вперёд по своим покоям, проклиная Уолсингема, государственный совет, Роберта и всех, кто настаивал на том, чтобы она убила Марию, хотя это неизбежно приведёт к войне с Испанией. Она оказалась между двух огней; ей не давала покоя мысль о том, что богопомазанную королеву можно приговорить к смерти, как простую уголовную преступницу.
Однако есть другой выход, который, возможно, избавит её от необходимости принимать окончательное решение. Этот выход не понравится никому кроме Елизаветы, которая по-прежнему считала, что смелым быть легко, но куда как разумнее быть осторожным. Если королеву Марию удастся полностью дискредитировать в глазах всего мира, а особенно — в глазах религиозных фанатиков в Англии, тогда можно будет позволить ей жить.
И вот Елизавета писала Марии Стюарт письмо, предлагавшее ей жизнь. Обычно она писала легко; перо было тем оружием, которым она владела мастерски, но сейчас оно с трудом ей подчинялось, и слова не хотели ложиться на бумагу. Мария находилась в замке Фотерингей, самой угрюмой и самой укреплённой из всех её темниц; здесь её будут судить и здесь исполнят вынесенный ей приговор. Она знает, какая участь ей уготована; об этом позаботились её тюремщики. Елизавета вспомнила о своём собственном душевном состоянии, когда много лет назад она была юной девушкой, заключённой в Тауэре, и её жизни угрожали подозрения болезненной завистливой сестры и интриги множества придворных, желавших скомпрометировать её во что бы то ни стало. Она тогда очень боялась, потому что была совсем юной и страстно хотела жить, мысль о смерти наполняла её ужасом, и в её страхе не было ничего постыдного. В отличие от Марии Стюарт, её тогда не озлобили страдания и разочарования; она не была стареющей женщиной, пережившей крушение всех надежд и во всём отчаявшейся. Елизавета подумала, что если бы в Фотерингее была заключена она, сокрушённая и беззащитная, не ждущая от жизни ничего, кроме сумеречного существования то в одной крепости, то в другой, то она, Елизавета, наверное предпочла бы надеяться и жить.
