Василий Балябин - Забайкальцы, книга 2
Станичную площадь запрудило народом, на проводы служивых пришли со всего села: старики, молодежь, бабы и девки; смешавшись с ними, казаки прощаются с родными. Толпа движется, гудит разноголосо: тут и шутки, и смех, и плач — сетования чьей-то женушки:
— И опять ты нас покида-а-аешь.
— Да полно, Олена, чего ты это разнюнилась.
— И когда она, проклятая, закончится…
А рядом спокойно, рассудительно:
— Коня береги, сынок, коня, сам недоешь, да его накорми.
— Под седло-то постарайся козлину приобречь.
— Перековать бы Воронка-то.
В станичном правлении писаря спешат закончить какие-то бумаги, списки, в соседней комнате сидит станичный атаман, пожилой, седоусый человек. Атаман также в полной казачьей форме, при шашке и с насекой, на погонах его шинели широкие серебряные нашивки вахмистра. Рядом, облокотившись на стол, сидит есаул Беломестнов.
— Все это хорошо, — говорит есаул, глядя в окно, — но откуда у ваших казаков трехлинейные винтовки? Ведь был приказ походного атамана о сдаче всего огнестрельного оружия, за исключением охотничьих бердан, знаете о таком?
— Знаем, господин есаул. И какие числились за фронтовиками, сдали полностью.
— А эти откуда у них?
— Сатана их разберет, — пожал плечами атаман, — должно быть, по две прихватили, когда из полков увольнялись. Там ведь такая неразбериха была, что не создай господь. Не только винтовки, говорят, пулемет приобрести можно было.
— Мда-а, хорошо еще, что не попали эти винтовки к красным.
— Вот именно.
Шум, гам толпы на станичной площади приутих, когда на крыльце правления появились: атаман — с насекой в руке, есаул Беломестнов и урядник Уваровский, высокий красивый атаманец лейб-гвардии казачьего полка. Атаман что-то тихонько сказал Уваровскому, тот согласно кивнул головой и, подхватив шашку, сбежал по ступенькам крыльца.
— По коня-ам! — раздался его властный, командирский бас.
Толпа раздалась по сторонам, и на площади, вмиг разобрав лошадей, двумя шеренгами выстроились казаки.
— Направо равня-айсь! — гарцуя на рослом вороном коне, командовал Уваровский. — Смирно.
Улыбаясь в черные усы, есаул наблюдал с крыльца, как атаман, уже верхом на рыжем коне, подъехал к строю казаков, поздоровался с ними; выслушав ответное приветствие, он сказал напутственную речь и, повернувшись к сельчанам, снял папаху:
— До свиданья, станичники, не поминайте нас лихом, пожелайте нам доброго пути.
Толпа ответно загудела, над головами станичников замелькали руки, папахи, фуражки и платки.
Атаман трижды поклонился толпе и, нахлобучив папаху, повернулся к казакам, скомандовал:
— Сотня-а, слушать мою команду, справа по три-и за мной… — и, взмахнув насекой, как отрезал: — марш!
Казаки привычно, равняясь на ходу, перестраивались в колонну. Следом за ними двинулась толпа сельчан, провожали казаков до окраины села. За околицей атаман еще раз. помахал станичникам папахой и скомандовал сотне:
— Рысью-у ма-арш!
Стоя на стременах, казаки оправляли оружие, грустными глазами оглядывались на провожающих. Каждый из них понимал, что едет он не на гулянку, не на инспекторский смотр, и кто знает, вернется ли он к семье своей живым и здоровым или простился с ними навсегда.
Сначала сотня, как и предполагалось, шла вверх долиной Борзи, но не пройдя и пяти верст, повернула влево и, перевалив небольшую седловину, повернула еще левее… в обратную сторону, и только теперь стал понятен их замысел. На другой день ононборзинцы вышли на Газимур и там, в станице Догинской, влились в Шелопугинский отряд Красной гвардии.
Но самое худшее ожидало есаула Беломестнова в станице Донинской: казаки-донинцы, узнав о мобилизации в семеновскую армию о том, что к ним едет Беломестнов, устроили засаду и встретили есаула залпами из винтовок. Потеряв половину своих людей, есаул повернул обратно, но наперерез ему мчался взвод казаков-красногвардейцев. Видя неминучую гибель, белые казаки побросали винтовки, остановились с поднятыми руками.
— Мерзавцы! — осадив коня, воскликнул есаул. Выхватив наган, он трижды выстрелил в своих казаков и повернул навстречу красногвардейцам. Они уже были близко и, очевидно, хотели взять его живьем. Опередившего всех рыжебородого красногвардейца есаул успел свалить с коня из нагана и тут же выстрелил в висок самому себе.
* * *Под натиском красных семеновцы отступали все дальше и дальше на восток. Задержались они лишь на станции Оловянной. Здесь, на правой стороне Онона, они окопались, установили пулеметы, батареи, а в трех верстах от ононского моста ощетинились стволами орудий два их бронепоезда — «Атаман» и «Грозный». Хорошей защитой от нападения красных служил теперь белым и многоводный Онон и разрушенный на нем мост. Не раз пытались красногвардейцы переправиться через реку на плотах и лодках под прикрытием ночи. Но сделать это бесшумно было невозможно, смельчаков сразу же обнаруживали заставы противника, и под огнем из пулеметов красногвардейцы возвращались обратно, неся при этом немалые потери.
Окопы белых, вырытые на склонах сопок, тремя линиями полудужьем охватили правобережный поселок. Окопы и тщательно замаскированные пулеметные гнезда тянулись и по берегу Онона.
На рассвете семеновцы обстреляли позиции красных. Завязалась перестрелка, но длилась она недолго, к восходу солнца прекратилась. Новый день начинался обычными хлопотами, рабочей спешкой, красные пехотинцы рыли, углубляли окопы, казаки поили, чистили лошадей, в оградах сельчан дымили костры, бойцы варили картошку и чай. Моряки ремонтировали лодки, конопатили, их заливали смолой, а кое-где из бревен и остатков разбитых бомбежкой жилищ вязали плоты.
Все это видел Лазо из блиндажа на сопке, где находился он все это утро, изучая позиции белых. Вместе с ним был его заместитель Балябин и командир дальневосточного отряда Красной гвардии Бородавкин. Внимательно рассматривал Лазо и разрушенный ононский мост.
— Как вы думаете, — обратился он к Бородавкину, — вот на тот уцелевший пролет сможет взобраться человек?
— Можно-то можно… — начал Бородавкин и, не закончив, попросил у Лазо бинокль, так же пристально стал рассматривать мост. — Есть у меня среди моряков удальцы ребята, — заговорил он, возвращая бинокль Лазо, — если прикажете, вызову охотников, попробуем. За успех не ручаюсь, но рискнем, если надо.
— Надо, товарищ Бородавкин. Ведь если нам удастся хотя бы взвод моряков переправить на мост, да парочку пулеметов с ними, и ударить на беляков внезапно, представляете, что получится? Как ты думаешь, Фрол Емельянович?
— Мысль замечательная: ударить неожиданно и в самом центре, где они и не ждут нападения. Вот если бы в это же время с тылу на них нагрянуть казакам нашим — аргунцам.
— Да что ты говоришь? — Лазо вперил в Балябина изумленный взгляд. — Форсировать Онон без лодок?
— Ну да, лодки потребуются, только чтоб оружие перевезти да шинели, а сами казаки на конях переплывут.
— В такой холод?
— Ничего, им это не в диковинку. Вот по чарке водки надо бы обеспечить… ну да я это устрою, в обозе у нас есть бочонок спирту…
— Ну, брат, это идея. — Лазо радостно потирал руки. — Если это удастся осуществить…
— Удастся, за казаков ручаюсь!
— Тогда в плане надо кое-что изменить.
Лазо так и загорелся. Глаза у него заблестели. Он присел на камень, вынул из планшетки блокнот, принялся что-то вычерчивать в нем.
К вечеру с планом, детально разработанным в штабе, Лазо ознакомил на военном совете всех своих командиров. Обсуждение длилось недолго, план одобрили без возражений, атаковать белых было решено в эту же ночь.
Вскоре 1-й Революционный и 2-й Аргунский казачьи полки двинулись вверх по Онону, туда, где еще днем начали готовить лодки и плоты. Но все это делалось для того, чтобы создать у белых ложное предположение о готовящейся там переправе через Онон красной кавалерии. Форсировать же Онон было приказано 1-му Аргунскому полку в другом месте. Из села Метелица с полком выступил, когда стемнело, и глубоким обходом с тыла вывел своих аргунцев к Онону, верстах в двадцати ниже Оловянной.
Холодом тянуло от реки, отражались в ней мерцающие звезды, а у берега, едва различимые, темнели три лодки и два плота. Казаки спешились, с конями в поводу сгрудились у реки, растянувшись чуть не на версту вдоль берега. Еще дорогой им было приказано: соблюдать тишину, не курить, удерживать лошадей от ржания. Поеживаясь от холода и стараясь не шуметь, казаки топтались на месте, тихонько перекидывались словами:
— Покурить бы…
— Самый раз, он те, Погодаев-то, покурит плетюганом меж ушей.
— Первая сотня вон уже расседлывает коней.
