Штандарт - Лернет-Холения Александр

Очевидно, нет. Какое дело Их Императорскому Высочеству до оперативной дислокации кавалерийских частей! Даже он, Орбелиани, не знал, где они.

В любом случае, ему ясно указали, что Ее Императорское Высочество хочет, чтобы я отправился в украинский полк; и если они уже не на Украине, а где-то еще, мне следует ехать туда, где они сейчас.

Но не так же близко! — кричал майор.

Близко или нет, они определенно не останутся там надолго. Полки должны дождаться полного укомплектования, после чего вернуться на фронт.

Помолчав пару секунд, Орбелиани спросил, какое место находится дальше от Белграда — Эрменьеш или Караншебеш.

Караншебеш, сказали ему.

Выругавшись на чем свет стоит, Орбелиани заявил, что прапорщик отправится в Караншебеш. Будем надеяться, что Ее Императорское Высочество не узнает, что это так близко. У него не было большого желания заниматься моими делами, а финал «Фигаро», похоже, был уже безнадежно пропущен…

Однако прошло довольно много времени, прежде чем меня удалось откомандировать в тот полк: ведь штаб армии сам такие вопросы не решал. Нужно было получить по телефону указание военного министерства. И это указание было дано только потому, что в Вену доложили о желании эрцгерцогини. Был час ночи, когда я получил на руки приказ, в котором мне предписывалось немедленно присоединиться к драгунскому полку Марии-Изабеллы в Караншебеше.

3

Орбелиани и штабисты, которые звонили по телефону и передавали распоряжения, ушли, и мне тоже ничего не оставалось, кроме как в дурном настроении пойти к себе на квартиру, находившуюся в местечке под названием Космайска. Дверь в дом открылась с усилием, я поднялся в темноте по лестнице и с шумом споткнулся обо что-то в прихожей.

— Антон, — крикнул я, — вставай! Собирайся и седлай коней! Мы уезжаем!

Антон — это был мой слуга, ранее служивший верой и правдой Фердинанду Кренневилю. Антона повторно призвали в армию во время войны — и по особой просьбе Кренневиля отправили мне под начало, хотя прапорщику ординарец не полагался. Но в моем случае требовалась определенная помощь из-за ранения. Кренневиль питал к Антону особое доверие, он знал его очень давно, к тому же это назначение подразумевало, что я всегда буду под присмотром человека, на которого можно положиться. Антон, на самом деле, знал меня с юных лет и часто напоминал мне о том, что я «сидел у него на коленях». Он был интересным человеком. После военной службы с Кренневилем, которую он добровольно продлевал несколько раз, он был слугой в некоторых хороших домах и приобрел там достойную репутацию. Во всяком случае, с тех пор он считал себя многоопытным слугой, которому теперь приходилось некоторое, недолгое, время выполнять несложные обязанности денщика офицера. Он чувствовал свое превосходство не только над другими денщиками, но и над большинством окружающих. Все, что ему поручалось, Антон выполнял очень добросовестно, но с некоторым высокомерием, подчеркивавшим, что он считает себя мудрее других. Однако, несмотря на весь свой опыт, иногда он пускался в длинные рассуждения, подробно описывал места или неожиданно забывал имена. В этом случае он делал эффектную паузу, щелкал пальцами и указывал на того, кто, по его мнению, должен был знать забытое имя. У него были седые, почти белые бакенбарды и чисто выбритый подбородок. Антон прислуживал мне так обстоятельно, что обычно это занимало втрое больше времени, чем должно было. Нередко он обращался ко мне на «ты», потому что ему совсем не нравился тот факт, что мне уже отнюдь не пять лет.

После того, как я выкрикнул распоряжение, разбуженный Антон наконец-то появился, одетый в рубашку, бриджи и тапочки. Шел он медленно, поскольку был убежден, что причина, из-за которой я разбудил его посреди ночи, совершенно бессмысленна. Он включил свет — в темноте я не нашел выключатель.

— Где ты пропадаешь? — воскликнул я. — Ты оглох?

— Нет, — ответил он. — Я слышу. Господин прапорщик кричал очень громко, я слышал очень отчетливо, и господину прапорщику не следует наступать на игрушки маленького Милана, чтобы не наделать еще больше шума.

Я посмотрел под ноги и понял, что стою посреди множества игрушек: маленького поезда, рельсов, фигурок людей, мостов и вокзалов.

— Что это? — спросил я. — И кто такой маленький Милан?

— Ребенок нашей хозяйки, — ответил он. — К сожалению, господин прапорщик разбудил и его, хотя он, должно быть, очень устал, потому что сам захотел идти спать. После ужина мне пришлось играть с ним в железную дорогу, и он никак не хотел останавливаться, потому что очень ко мне привязался. Дети всегда доверяют мне, я и вас держал на руках, господин прапорщик. Со временем, к сожалению, все меняется.

— Ну? — спросил я. — И почему ты ничего не убрал?

— Мы хотим продолжить игру завтра.

— В темноте тут можно шею свернуть!

— Только если ты не знаешь, куда идти, господин прапорщик! И если, конечно, не выпил лишнего.

— Ерунда! — сказал я. — Довольно. Начинай паковать вещи, а затем седлай коней. Мы уезжаем самое позднее через час.

Антон смотрел на меня, сохраняя невозмутимое выражение лица. Я понял, что он убежден: я нетрезв и несу чушь. Эта уверенность, похоже, постепенно утвердилась в его голове. Еще он мог подумать, что, подвыпив, я собираюсь совершить прогулку верхом для развлечения. Прикрыв рот рукой и откашлявшись, он сказал:

— Поначалу я удивился, еще, так сказать, в полусне, что господин прапорщик приказал мне собирать вещи и седлать коней. И теперь я удивлен еще больше, что господин прапорщик повторяет свое распоряжение, но продолжает стоять среди игрушек маленького Милана…

Своими словами он давал понять, что приказ, отданный в комнате с игрушками, нельзя воспринимать всерьез. Было похоже на то, что он обращается со мной не как слуга с господином, а как господин с господином. Он никогда не был строг ко мне, он вел себя достойно, его нельзя было упрекнуть. Он старался, чтобы у меня было хорошее настроение. Но, желая довести до него серьезность происходящего, я отступил назад, подальше от игрушек, и сказал:

— Можешь удивляться или нет, мой дорогой Антон, но сейчас мы соберемся и оседлаем коней. Нужно срочно ехать. Завтра утром мы должны быть в Караншебеше. Мы больше не служим при штабе армии в Белграде. Вот уже полчаса, как нас приписали к драгунскому полку Марии-Изабеллы. Так что я ничем не могу тебе помочь.

Когда я это сказал, его надменный и веселый вид испарился, и он как будто стал ниже ростом. Он хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова. В конце концов Антон произнес:

— Что?

— Антон, — сказал я, — сколько раз повторять, у меня нет на это времени: мы едем. Итак, собирай вещи. Вперед!

— Но куда? — пробормотал он.

— В Караншебеш, я тебе уже сказал.

— И зачем мы туда едем?

— Таков приказ.

— Но почему?

— Потому что идет война. Так что не спрашивай. Солдат не задает вопросов. Ты, похоже, позабыл об этом, работая в уютных домах. Пакуй вещи! Бегом!

Но Антон, кажется, все равно не понимал.

— Но мы здесь всего-то с полудня, — сказал он. — Как же мы можем откомандироваться снова, в это место… как оно называется…?

— Караншебеш.

— …в Караншебеш. Господин прапорщик, вероятно, совершил что-то не совсем правильное, стратегический просчет или что-то в этом роде. Его превосходительство, — он имел в виду моего двоюродного дедушку, — всегда говорил, что вы больше подходите для гражданской профессии, господин прапорщик…

— Тихо, — крикнул я, — что ты в этом понимаешь!

— Конечно, — причитал он, — что-то, должно быть, случилось с вами, вероятно, оплошность по службе, если не что-то хуже…

— Прекратить спор! — воскликнул я. — Я приказал тебе собираться, и ты должен выполнять, или я тебя пристрелю! Тогда увидишь, знаю я что-нибудь о войне или нет!

С этими словами я толкнул дверь в свою комнату и включил свет. Лампа осветила стол, на нем лежало письмо. Я подошел, взял письмо и рассмотрел его. Оно пришло не по почте, обычной или полевой, потому что на нем не было марок. Должно быть, доставил посыльный. Конверт был большой, из плотной бумаги цвета слоновой кости, и, перевернув его, я увидел тиснение — корону эрцгерцога с витиеватой монограммой.