Маргерит Юрсенар - как текучая вода
— Брат мой, — сказала Анна, — вы серьезно больны.
— А, вы заметили? — сказал он.
И спросил, почему она не уехала на Страстную неделю в монастырь на Искии. Она не решилась сказать, что боялась оставить его.
Карета ждала на площади. Он сел в карету вслед за сестрой. Оставалось объехать еще четыре церкви, но она приказала кучеру возвращаться в замок Святого Эльма. Она сидела очень прямо, строгая и озабоченная. Глядя на нее, дон Мигель вспомнил, как она лишилась чувств, когда они возвращались из Салерно.
Они подъехали к замку. Карета остановилась у подземного выхода. Они вдвоем поднялись в комнату Анны. Мигель догадался, что она хочет поговорить с ним. Снимая покрывало, она произнесла:
— Знаете ли вы, что отец сватает мне жениха из Сицилии?
— Вот как? И кто же это? Она кротко ответила:
— Вы же знаете, что я не дам своего согласия.
Она сказала, что хотела бы удалиться от мира и, быть может, навсегда поселиться в монастыре на Искии или в обители кларисс, великолепном монастыре, который часто посещала донна Валентина.
— Вы в своем уме? — закричал он.
Он был вне себя.
— И вы будете жить там, обливаясь слезами, изнемогая от любви к восковой кукле? Я ведь видел вас только что. И вы думаете, я разрешу вам иметь любовника, если он был распят? Скажите, вы слепы или кривите душой? По-вашему, я могу уступить вас Богу?
Она в ужасе отшатнулась. Он повторил несколько, раз:
— Никогда, никогда, никогда!
Он стоял, прислонясь к стене и уже приподняв портьеру, чтобы выйти из комнаты. Хрип рвался из его горла. Он закричал:
— Амнон, Амнон, брат Фамари!
И вышел, хлопнув дверью.
Анна без сил опустилась в кресло. Крик еще звучал у нее в ушах, она стала смутно припоминать историю, рассказанную в Святом Писании. Зная уже, что ей предстоит прочесть, она взяла с полки Библию донны Валентины, открыла ее на заложенной странице, там, где Амнон чинит насилие над своей сестрой Фамарью. Но смогла прочесть лишь первые строки. Книга выпала из ее рук, и, откинувшись на спинку кресла, изумленная тем, что могла так долго обманывать себя, она прислушивалась к гулким ударам своего сердца.
Ей казалось, что оно расширяется, заполняя все ее существо. Неодолимая слабость охватила ее. Стиснув колени, судорожно вздрагивая, она не понимала, не чувствовала ничего, кроме этого биения внутри.
На следующую ночь Мигелю, лежавшему без сна, показалось, будто он слышит какой-то шум. Нет, это был даже не шум, а ощущение, будто в комнате есть кто-то еще. Поскольку раньше ему не раз приходилось переживать такие минуты в воображении, он подумал, что его лихорадит, и, чтобы успокоиться, напомнил себе: дверь заперта на засов.
И однако он встрепенулся и сел на кровати. Странная вещь: действия его были непроизвольными, но он все яснее осознавал их. Впервые наблюдая за такой своей одержимостью, он чувствовал, как разум его постепенно освобождается от всего, кроме этого горячечного ожидания.
Он опустил ноги на каменные плиты и осторожно выпрямился. Он инстинктивно сдерживал дыхание. Не хотел испугать ее, не хотел дать ей понять, что он прислушивается. Боялся, что она уйдет, но еще больше — что она останется. За дверью послышался легкий скрип: так скрипит пол под босыми ногами. Тихонько, поминутно останавливаясь, он подошел к порогу и оперся на дверную створку. И почувствовал, что она тоже оперлась на нее с противоположной стороны. Дрожь их тел передалась дереву. В непроглядной тьме каждый вслушивался в трепет желания, созвучного его собственному. Она не смела попросить, чтобы он открыл ей. А он не смел открыть, пока она не заговорит с ним. Он покрылся холодным потом, чувствуя, что происходит нечто неожиданное и невозможное; хотелось, чтобы ее не было за дверью, и хотелось, чтобы она уже была внутри. У него стучало в висках, он ничего не слышал. Произнес только:
— Анна…
Она не ответила. Он бросился открывать дверь, но с трудом отодвинул засов, так у него тряслись руки. Когда он наконец открыл, за порогом никого не было.
В длинном сводчатом коридоре царила такая же тьма, как в комнате. Он услышал затихающие вдали шаги: легкий, почти беззвучный топот убегающих босых ног.
Он ждал еще долго, но больше ничего не услышал. Оставив дверь открытой, он снова вытянулся на постели. Он с таким напряжением старался различить в тишине хоть какой-нибудь звук, что ему стали чудиться то шорох платья, то тихий, несмелый зов. Проходили часы. Ненавидя себя за малодушие, он утешался тем, что она тоже страдает.
Когда совсем рассвело, он встал и закрыл дверь. Оглядев пустую комнате, он задумался: «А ведь она могла быть здесь».
Скомканное одеяло казалось темной бесформенной грудой. Его охватил яростный гнев на самого себя, и он с криком заметался на постели.
Весь следующий день Анна не покидала своей комнаты. Ставни оставались закрытыми. Она даже не оделась: на ней было просторное, в мягких складках, домашнее черное платье, в котором ее обычно причесывали по утрам. Она велела никого к себе не пускать. Прислонясь головой к жестким деревянным завитушкам кресла, она терзалась без слез. Она чувствовала себя униженной из-за того, что попыталась сделать, и одновременно — из-за того, что попытка оказалась напрасной. У нее даже не было сил в полной мере осознать происшедшее.
Ближе к вечеру служанки сообщили ей новость.
В полдень дон Мигель явился к отцу. Но у маркиза был очередной приступ мистического ужаса, когда ему казалось, что он осужден на вечные муки. Поскольку Мигель настаивал на встрече, слуги впустили его в часовню к дону Альваро, который при появлении сына сердито захлопнул часослов.
Дон Мигель объявил отцу, что намерен вскоре наняться на одну из тех галер, которые правительство снаряжало для борьбы с пиратами, свирепствовавшими на море от Мальты до Танжера. На галеру мог наняться кто угодно; эти суда часто были недостаточно вооружены либо слишком ветхи, и команду их составляли искатели приключений, а порой даже бывшие пираты или обращенные в христианство турки под водительством безвестных капитанов. Слуги каким-то образом прознали, что дон Мигель этим утром уже условился с капитаном.
Дон Альваро сухо заметил:
— Странные у вас мысли для дворянина.
Но решение сына было для него ударом. Все видели, как он побледнел. И сказал:
— Не забывайте, сеньор, вы — мой единственный наследник.
Дон Мигель упорно глядел в пустоту. В его взгляде появилось что-то похожее на отчаяние, и, хоть ни один мускул на лице не дрогнул, из глаз брызнули слезы. И тут дон Альваро понял, что в душе сына идет жестокая борьба, и, быть может, уже с давних пор. Дон Мигель хотел было заговорить, наверно, ему нужно было излить все, что наболело. Но отец жестом остановил его.
— Не надо, — сказал дон Альваро. — Думаю, Господь послал вам испытание. Я не желаю знать, какое именно. Никто не вправе быть посредником между совестью человека и Богом. Делайте то, что вам кажется правильным. У меня слишком много собственных грехов, чтобы лечить ваши душевные раны.
Он пожал руку дону Мигелю, отец и сын торжественно обнялись. Дон Мигель вышел. Куда он направился потом, никто не знал.
Служанки Анны, видя, как отрешенно слушает их госпожа, удалились.
Анна осталась одна. Снаружи уже совсем стемнело. Было четвертое апреля, но стояла ранняя удушливая жара. Анна вновь почувствовала, как у нее страшно заколотилось сердце, и с испугом поняла, что повторяется вчерашний приступ, и опять в то же самое время. Ей не хватало воздуха. Она поднялась с места.
Подошла к двери на балкон, открыла ставни, чтобы впустить ночь, и прислонилась к стене, чтобы отдышаться.
На широкий, похожий на галерею балкон выходили двери нескольких комнат. В противоположном углу, облокотившись на балюстраду, неподвижно сидел дон Мигель. По шуршанию платья он понял, что она здесь. Но не шелохнулся.
Донна Анна неотрывно глядела во тьму. В эту ночь, ночь Страстной пятницы, небо словно расцвело отверстыми ранами. Донна Анна застыла от муки. Она произнесла:
— Брат мой, почему вы не убили меня?
— Я думал об этом, — ответил он. — Но я любил бы вас и мертвую.
И только тут он обернулся. В сумраке она увидела его лицо, осунувшееся, будто изъеденное слезами. Слова, которые она собиралась сказать, замерли на устах. В горестном сострадании она склонилась над ним. И они сплелись в объятии.
Три дня спустя дон Мигель слушал мессу в церкви доминиканцев.
Он покинул замок Святого Эльма при первых проблесках зари, зари понедельника, который народ называет Пасхой ангела, ибо в этот день посланец небес заговорил с женами-мироносицами у двери гроба. Там, наверху, в угрюмо-серой крепости, некто проводил его до порога комнаты. Прощание было долгим и безмолвным. Ему пришлось осторожно разомкнуть нежные руки, обвивавшие его шею. На губах у него еще осталась терпкая горечь слез.
