Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Маленький Ян был необыкновенный ребенок. Вел он себя, в общем, спокойно, но бурно требовал материнской груди. Плакал очень редко и только тогда, когда был голоден. А насытившись, засыпал с улыбкой. Она не сходила с его губ и во сне.
Пани Кунгута очень скоро встала на ноги и принялась за дело. Надо было навести в хозяйстве прежний порядок. Война ослабила чувство ответственности, работницы целый дань только чесали язык, дворовые пьянствовали, батраки забывали о скотине и полевых работах.
Через несколько дней все опять пошло на лад. Пан Боржецкий, приехавший в это время навестить пани Кунгуту, удивился, как кипит работа и ни дворе и в поле, как тщательно вспахана стерня и как пахари достают сохой каждый уголок поля. Пани Кунгута ездила верхом смотреть за полевыми работами и толковать о событиях. А их было много, и были они неплохие.
Чешская земля освободилась от иноземных войск, и после славной Домажлицкой битвы всем стало ясно, что нет никакого смысла устраивать против чехов крестовые походы, а потом возвращаться с проломленной головой. В домажлицкой ратуше были выставлены плащ с капюшоном и кардинальское облачение легата Юлиана Чезарини[14]; в пражском Тыне, где служил магистр Рокицана, перед алтарем висели знамена, отбитые у крестоносцев между Домажлицами и Нирском. Ужиная, люди вспоминали о бочках пива, из которых они той августовской ночью наливали себе в шлемы, и о том, как один пражанин со Шпитальского поля, улегшись боком на землю, лакал по-собачьи сладостный напиток прямо из разбитой бочки. А в это время мимо проезжал епископ вюрцбургский, переодетый простым солдатом; удрученный скорбью, он даже не заметил, что попал в веселую толпу победивших врагов.
Таборитам досталось тогда бесчисленное количество повозок с драгоценным имуществом, так что после этого многие ходили в парче, в бархате и женам своим привезли накидки из настоящих антверпенских кружев.
Крестоносцы, которые отступали от крепости Осек к укрепленному городу Жатцу, сжигая деревни, после известия о Домажлицкой битве быстро очистили страну, тоже побросав на пути множество доверху груженных возов. Пани Кунгуте досталось из этой добычи роскошное платье, которое она надела только по истечении года своего вдовства, когда по пути из Коубы в Страже остановились староместский писарь Микулаш Гумполецкий с таборитским посланником Яном Жатецким[15]. Они возвращались тогда из Базеля, куда ездили на разведку, чтоб подготовить прибытие чешского посольства на собор, который заседал в этом городе и должен был принести мир главе церкви и ее членам.
Оба посла, из которых Микулаш Гумполецкий был однокашником покойного пана Яна Палечка и Падуанском университете, были очень довольны своей поездкой и с особенной гордостью рассказывали о случае в Биберахе, где один горожанин, назвав их погаными еретиками, попал за это в тюрьму. Он был освобожден только по их просьбе. Такой вес приобрело имя «чех» в чужих землях! И в самом Базеле они видели только почет и уважение. На чешской границе их встретил сам регенсбургский епископ и проводил их в Базель, а там им отвели большой дом на берету реки, чьи воды унесли когда-то в море пепел магистра Яна.
Когда же они осенью возвращались домой, в родных городах их встречали и провожали виноградными гроздьями, длинными речами и глубокими поклонами. А когда в Броде над Лесами прощался с ними епископ Конрад, заявив, что всем сердцем радуется предстоящей встрече с самим посольством, которое, бог даст, вскорости прибудет, им обоим стало так весело, что они, забыв о священной цели своего посещения, спели провожающим на прощание несколько чешских песен далеко не набожного свойства, переводя текст по-латыни. И смеялись делегаты, и епископ, и остальное духовенство…
Эти речи обрадовали пани Кунгуту; у нее впервые немного отлегло от сердца. Она подумала, что муж ее, пожалуй, умер не напрасно и что из этих тысяч смертей среди нас и среди противников чаши в конце концов родятся мир и покой.
Свой собственный бой вдова рыцаря Палечка продолжала нести мужественно. После того как выжженная рига на Страже в том тревожном году наполнилась новым урожаем и осенью появилось много плодов, которые на холодном ветру предгорий редко рождаются в изобилии, уже в ноябре наступила суровая зима. За ночь навалило столько снега, что утром пришлось раскидывать груды его, чтобы как-нибудь открыть ворота. Морозы держались до начала марта. Волки подбегали к самому замку, а, на башне развелось такое множество ворон, что, казалось, вот-вот провалится крыша. Эти угрюмые птицы летали вокруг башни с утра до вечера либо, каркая, висели на ней черным гроздьем.
Четвертого марта ветер изменил направление — вместо запада стал дуть с юга. За ночь потеплело, и сугробы превратились в текучую воду. Реки и ручьи вышли из берегов, лед на прудах потрескался, и с гор в долину нахлынуло мутное и шумное половодье.
За половодьем наступила невиданная сушь, длившаяся от святого Иржи до конца праздников в честь святой Анны, когда вдруг над истомившейся землей, где люди умирали от зноя и звери дохли от жажды, разверзлись хляби небесные. Дождь полил за три дня до святой Магдалены и шел не переставая весь день, посвященный этой кающейся грешнице. В Праге Влтава выступила из берегов, разрушила несколько устоев Каменного моста[16] и затопила Старое Место[17] до верхних ступеней Тынского храма. По всей стране пошли наводнения хуже прежних. Хлеб на полях полег и сгнил.
А все-таки людям стало легче дышать. Усталые от вечных войн и распрей, они ждали в ближайшие дни и месяцы облегчения и освобождения от тоски, угнетавшей умы и души. Предварительное посольство вернулось из разведки с добрыми вестями. Готовилось к отъезду в Базель главное посольство, имевшее в составе своем знаменитейших магистров, проповедников и военачальников, которые должны были выступить на соборе.
И путь посольству лежал опять-таки через Домажлице…
Наступила зима 1432 года, и крохотный Ян уже шлепал ножонками за матерью по родному замку, на радость всем. Он был похож на щеночка, которого каждый берет на руки и переносит с места на место. Ни на минуту не забывала о мальчонке и Стрелка: она брала его зубами за рубашечку и переносила этот радостно взвизгивающий груз с этажа на этаж и со двора в сад. Ян очень рано заговорил, причем не только с людьми, но и с животными. Протопал в хлев, поздоровался с коровой Ягодой, и та ему ответила. Потолковал с петухом и курами, усевшись на навозную кучу среди домашней птицы, и всклокоченные волосы на его головке напоминали петушиный гребень. Скоро все привыкли к дружбе маленького Палечка с домашним зверьем и не удивлялись, что на плечи Яну садятся воробьи и даже ласточки не прочь вступить в разговор с этим мальчонкой, повелевающим бессловесными тварями на стражском дворе.
Ян был веселый ребенок, но отнюдь не из тех сорванцов, которые готовы свернуть себе шею. Он ходил осторожно, а если бежал, то знал, где упасть, и всегда ловко падал на обе руки. Падая, никогда не пугался и не плакал. Пролезал у коров между ногами, и если его сажали на лошадь, в седло, держался за гриву и уверенно глядел вперед.
— Знатным будет наездником, — говорили о нем мужчины, а женщины глядели на него и не могли налюбоваться.
Маленький Ян провел первую — тогда такую жестокую — зиму еще в пуховом одеяле, но всю вторую уже прокатался на санях, в объятиях лихо гикающих батраков и хохочущих батрачек. Охваченный бурным наслаждением, он съезжал вниз и махал ручками, приветствуя встречных, взбирающихся на ледяную гору.
И вот однажды морозным декабрьским утром он повстречался с группой всадников, ехавших по заснеженной дороге на прогулку из Домажлиц в ближайший лес.
Стайка катающихся на мгновенье замерла, увидев перед собой высокого мужчину на боевом коне, в темной священнической рясе, с мечом на боку, и рядом — другого, полного, с круглым бритым лицом и большой головой под тяжелой бобровой шапкой, тоже в священнической рясе, но без меча. Третий в компании был худой, светловолосый, с бородой клином, открытым лбом, узкой головой и большими бледными глазами, метавшими искры. Одет он был, как обычно одеваются магистры.
Ян, закутанный до подбородка в материнскую шубку, засмотрелся было на всадников. Но потом, радостно взвизгнув, шлепнул по спине того парня, позади которого сидел в санках:
— Поезжай!
Да так твердо скомандовал, с таким презрением к проезжим чужакам, обнаружив такое явное невнимание к пришельцам, что передний — высокий и бледный — всадник засмеялся и остановил коня. Его примеру последовали остальные двое.
— Чей это ребенок?
— Это рыцарь Ян Палечек из Стража, — ответил батрак. — Владелец замка.
— Ах, — промолвил другой всадник, полный и круглолицый, — сын Яна Палечка, павшего за правду божью под Домажлицами? Тот, что родился в день отцовской смерти?
