Александр Казанцев - Любимая
Дом Аспасии располагался неподалеку от театра Диониса, был он невелик, хотя имел два этажа, увит плющом, в прогалах которого проступала розовая окраска стен.
В перистиле[22] встретил друзей молодой раб, тонким голосом евнуха поприветствовал гостей и проводил в дом, где взгляд Сократа сразу привлекла дивная мозаика пола: в развевающихся одеждах Дионис летит в своей колеснице, запряженной двумя пантерами. Ниже колесницы бурым мрамором выложена была надпись: «ЛЮБОВЬ ПРЕКРАСНА».
Раб просил подождать: госпожа вот-вот закончит беседу с дорогим гостем и сойдет вниз. В распоряжение гостей он оставил большую краснофигурную вазу с горкой спелых груш, которыми сразу же стал лакомиться Критон, а Сократ от волнения не мог к ним притронуться и, чтобы унять гулко стучащее под ребрами сердце, продолжал разглядывать убранство дома: искусные бронзовые светильники, подвешенные на еще более вычурных канделябрах; стулья с широко расставленными ножками и изогнутыми спинками; высокие, стройные тонкогорлые амфоры; источающие тонкий аромат фимиатерии[23] — все было отмечено изяществом.
Блуждающий взгляд Сократа нашел полукруглую нишу в стене, откуда целился прямо в него своей позолоченной стрелой беломраморный шалун Эрот. Изваяние было настолько прекрасно, что молодой скульптор без сомнения решил: принадлежит оно резцу славного Фидия.
Сократ долго не мог оторвать взгляд от этой великолепной статуэтки, но вдруг до слуха его дошел сочный мужской голос, читающий громко и картаво:
Передо мной уже в Тартар дорога…
В этой жизни пожить веселей
Мне на долю осталось немного
О как тяжко расстаться мне с ней!
А следом — женский голос, журчащий серебряным ручейком, неповторимый:
— Эти стихи Анакреонта прекрасны, но ты, мой друг, рано примеряешь их к себе: пока ты будешь оставаться желанным гостем моего дома — далека будет от тебя дорога в Тартар!
— Клянусь Зевсом, ты права! — со смехом ответил мужчина. И Сократ с изумлением узнал его голос: Софокл!
Да, это он, дородный, гривастый прославленный трагический поэт, в расшитой золотом коричневой хламиде он спускался по устланным ковровой дорожкой ступеням со второго этажа, ведя под руку молодую женщину, которую юный ваятель не сразу решился рассмотреть. Выпученными глазами он уставился на Софокла, а тот, узнав его, тоже изумился сперва, потом расхохотался и обратился к спутнице своей:
— Вот, милейшая Аспасия, свидетельство преемственности поколений: я, пресыщенный, спускаюсь вниз, а этот лупоглазый юнец жаждет подняться!
Затем он обнял вконец смешавшегося Сократа.
— Рад видеть тебя в этом доме! Значит, и впрямь верен твой путь!.. — и представил густо покрасневшего, набычившегося юношу Аспасии. Это ваятель Сократ, мой друг, острота ума которого не уступает остроте его языка. Поверь мне, Аспасия, хотя этот самоцвет еще не огранен, он непременно станет одним из самых ярких украшений твоего дома!
— Друг Софокла непременно станет моим другом, прожурчал серебристый голос Аспасии. Но Сократ не смел поднять на нее глаза — опять уставился на беломраморного Эрота, грозящего ему позолоченной стрелой.
Софокл, увидав, куда он смотрел, спросил, прищурившись хитро:
— Узнаешь резец Фидия?.. Да, юноша, он здесь тоже частый гость. Весь цвет Афин посещает дом Аспасии!.. Думаю, и тебе не увернуться тут от стрелы Эрота.
Забытый всеми Критон доедал грушу. Но, услыхав слова Софокла, не удержался от восклицания:
— А я уже сражен стрелою!
— А, это ты, Критон! — искренне обрадовалась ему Аспасия. — Так поднимайся скорей наверх, твоя Феодата ждет тебя с нетерпением.
Возликовав, молодой аристократ, как мальчишка, бегом пустился по лестнице, чем вызвал озорной смех Софокла, так не похожего на свои мрачные трагедии. Впрочем, вскоре этот картавый великан простился и оставил Сократа наедине с Аспасией.
«Развяжи мне уста, Аполлон! — молил мысленно юноша. — Подскажи мне, гений мой, демон ли, с чего начать разговор!!»
Но не шел на выручку всегдашний покровитель Аполлон, молчал и внутренний голос, помогла Аспасия.
— Уж так у меня заведено, Сократ, — сказала она, что с новым гостем сперва знакомлюсь я. Садись рядом со мной и расскажи о себе. Я охотно верю Софоклу, потому и хочу как можно больше узнать о тебе.
Будущий эфеб глянул на нее благодарно и от восторга не мог несколько мгновений вымолвить ни слова, потрясенный неповторимой красотой Аспасии.
Будто сошедшая с Олимпа Афродита предстала перед ним: волосы Аспасии вились кольцами наподобие золотого руна, возвращенного из Колхиды славными аргонавтами, они были собраны и уложены так, что казались в то же время свободными, летящими: высокий лоб, ясный, как безоблачное небо в полдень, очерчивался понизу тонкими и четкими дугами насурмленных бровей, а под ними, как два светлых родника и — одновременно — как два бездонных омута, исходили сиянием голубизны широко распахнутые глаза; нос, так часто подводящий даже признанных красавиц, был настолько прям и непогрешим, что казался творением искуснейшего скульптора, помешанного на поисках идеала, а нежная ложбинка над верхней губой тоже легко могла стать причиной множества помешательств, но главное чудо — улыбка ярких и влажных, слегка полноватых губ: такой была она, что потрясенному Сократу непреодолимо захотелось вскинуть руку и молитвенными словами приветствовать ее, эту лучезарную улыбку, как приветствовал он ежеутренне восходящее солнце, ибо в ней разом были и свет, и нежность, и робость, и сила, и тайна… Все в Аспасии было как бы гармоничным, великолепным дополнением к этой улыбке.
Недавно, рядом с огромным Софоклом, она показалась юному ваятелю хрупкой и невысокой, но на самом деле вовсе не малый рост и (на два, сложенных вместе, пальца была она выше Сократа) усиливал впечатление величественности, исходившее от нее, по при этом во всей ее стройной фигуре была столь удивительная легкость, что чуть ли не каждый, пожалуй, чувствовал в себе внезапное желание подхватить ее на руки и закружить так, чтобы размазались очертания всех предметов, чтобы напрочь стерлась реальность, чтобы поверилось в счастье…
Под тонким бледно-фиолетовым складчатым пеплосом из самой дорогой милетской ткани смутно угадывались очертания ее гибкого, но не хрупкого вовсе тела, а застегнутая малахитовой брошью на груди накидка из темно-фиолетового индийского шелка скрывала те заветные прелести, которые так высоко и дерзко приподняли ее…
Сердце Сократа забилось вдруг в его пересохшем горле, и когда в ответ на слова Аспасии сумел он хоть что-то вымолвить наконец, первым словом его было божественное имя: «Афродита!..»
— Она и есть главная хозяйка этого дома, — сказала с улыбкой Аспасия, — я всего лишь послушная служанка Ее.
— Нет, нет! — замотал лобастой головой Сократ. — Афродита в тебе!.. Я хочу изваять ее с тебя и поставить эту статую здесь, рядом с беломраморным сыном ее, грозящим мне стрелой!..
Сказав это, неробкий юноша устрашился дерзости своей, но Аспасия рассмеялась весело и совсем молодо, усадила Сократа в кресло с высокой гнутой спинкой, сама села подле на расшитую золотой нитью подушку.
— Изваять меня еще, быть может, успеешь… А теперь рассказывай! Твой отец был тоже ваятелем?
— Он и сейчас крепко держит в руке резец, уточнил едва преодолевающий смятение гость. — До Фидия ему, конечно, далеко, но и под его ударами рождаются красота и величие…
Рассказывая об отце, о том, как после получения нового заказа становится тот на колени перед необработанным, недавно привезенным камнем и говорит с ним, будто с человеком, просит указать ему, что лишнее он должен отсечь и выбрать резцом, чтобы вызволить спрятанную в камне гармонию, рассказывая о самых удавшихся его изваяниях, вдруг ощутил Сократ, что сковывавшая прежде робость покинула его. Аспасия слушала с таким живым интересом, что, казалось, вбирает слова его не только маленькими, закрывшимися в золотое руно ушами, но и широко распахнутыми глазами, чуть приоткрытым улыбчивым ртом.
Потому, поведав об отце, Сократ стал рассказывать о матери, о том, как с малых лет помогал ей носить корзинку повитухи, как потрясен был однажды жутким чудом рождения новой жизни… Потом говорил о своем друге Критоне, о его замечательной библиотеке, о беседах с мудрецом Анаксагором на луговом берегу ясноструйного Илисса, о знакомстве с Периклом и его великими друзьями, о том, что завтра примет он присягу эфеба и уйдет простым гоплитом[24] защищать границу Афинского государства…
Он вдруг почувствовал себя так, будто знаком с Аспасией уже много лет, будто разговор этот был начат давным-давно, будто не с луной, не со звездами, не с солнцем говорил он раньше, а с ней… Он и дальше был готов рассказывать о себе, но прекрасная хозяйка мягко остановила его:
