Дмитрий Мережковский - Мессия
В божеских тиарах сидели они на престолах, сложа руки на коленях, в вечном покое, с вечной улыбкой на плоских губах. А над ними ветхие флаги сломанных мачт трепались жалкими отрепьями. Птицы, свившие гнезда в тиарах, громко кричали, точно смеялись, и стекал по черным ликам белыми струями птичий помет.
Пентаур прочел вслух иероглифную надпись пилона — речь бога к царю:
— «Радуйся, сын мой, почтивший меня. Я отдаю тебе землю В долготу и в широту. С радостным сердцем пройди ее всю победителем».
И ответ царя богу:
— «Я вознес Египет во главу народов, ибо вместе со мной почтил он тебя, бога Амона Всевышнего».
По тому, как читал Пентаур, Дио поняла, что он сравнивает великого прадеда с ничтожным правнуком.
Пройдя через пилон и оставив налево дорогу к святилищу Хонзу, вышли на площадь. Здесь люди всякого звания, от рабов и нищих до знатных господ, стояли молча, отдельными кучками, как будто ожидали чего-то, и, когда проходила дозором городская стража, поглядывали на нее издали, угрюмо. Все было тихо, но Дио вдруг вспомнила: «Бунт!»
Кто-то подошел к Пентауру сзади, крадучись. По шерстяному, полосатому ханаанскому плащу сверх египетской белой одежды-рубахи, по рыжим, длинным, висевшим вдоль щек кудрям, рыжей козлиной бороде, оттопыренным ушам, крючковатому носу, толстым губам и слишком горячему блеску глаз Дио сразу узнала израильтянина — по-египетски, Иада — Пархатого. К слову этому так привыкли, что оно перестало быть бранным.
Пентаур что-то шепнул ему на ухо; тот молча кивнул головой, взглянул на Дио и скрылся в толпе.
— Кто это? — спросила Дио.
— Иссахар, сын Хамуила, младший жрец Амона.
— Как же Иад, Пархатый, — жрец?
— По отцу Иад, а по матери египтянин. Ихний пророк Моисей тоже был жрецом в Гелиополе.
— А отчего же не брит?
Дио знала, что все египетские жрецы бреют головы.
— Прячется от царских сыщиков, — ответил Пентаур.
— О чем ты с ним говорил?
— О твоем свидании с Птамозом.
Подошли к западным вратам Амонова храма, горевшим на солнце, как жар, листовым червонным золотом, с иероглифами из темной бронзы — тремя словами: «Амон, Великий Дух». Слово «Амон» было стерто, но в двух оставшихся была тем большая хвала Неизреченному.
Стража стояла у запертых и запечатанных врат. Тут же люди, падая ниц, целовали пыль священных плит и молились шепотом: за произнесенное громко имя Амона хватали и сажали в тюрьму.
Дио показала страженачальнику перстень с печатью Тутанкатона, и он пропустил ее с Пентауром в боковую дверцу врат.
Вошли во внутренний двор с рядами таких исполинских столпов — связанных стеблей папируса, что трудно было поверить, что это — создание человеческих рук; сам Великий Дух, казалось, взгромоздил эти вечные камни в немую хвалу себе, Неизреченному.
Со двора вступили в крытые сени, где дневной свет падал скудно из узких окон под самым потолком. На дворе было солнечно, а здесь уже сумерки, и еще огромнее казался в них дремучий лес столпов, пропахший насквозь древним ладаном, как настоящий лес смолою. Было тихо, тоже как в лесу; только где-то в вышине раздавались слабые звуки; похоже было на то, что дятлы стучат по деревьям: «стук-стук-стук» — тишина, и опять: «стук-стук-стук».
Дио подняла глаза и увидела: каменщики в люльках на длинных веревках, как паучки на паутинках, рея в вышине, у стен и столпов, стукали по ним молотками.
— Что они делают? — спросила она.
— Истребляют Амоново имя, — ответил Пентаур, усмехаясь.
Усмехнулась и Дио; глупым показался ей этот слабый стук: как истребить имя Неизреченного?
По мере того как шли они, углубляясь во внутренность храма, стены стеснялись, потолки нависали все темнее, грознее, таинственнее, и, наконец, обнял их почти совершенный мрак; только где-то вдали тускло теплилась лампада. Здесь было Святое Святых — Сехэм, — вырубленная в цельной глыбе красного гранита скинийка, где некогда скрывалось за льняными завесами, парусами священной ладьи, маленькое, в локоть, золотое изваяньице бога Амона. Теперь Сехэм был пуст.
Узкий, как щель, проход вел из Сехэма в другую скинийку, где в прежние дни возлежал на ложе из пурпура, в вечном дыму благовоний великий Амонов Овен, божественное Животное, — живое сердце храма. Но теперь и эта скинийка была пуста; говорили, будто в нее брошены кости мертвого пса, чтобы осквернить святыню.
— А он и Божьего мрака не знает? — спросила Дио.
— Не знает, — ответил Пентаур, опять поняв, что «он» — царь. — Знает, что Бог — свет, а что свет и мрак вместе, не знает.
Пентаур стал на колени, и Дио — рядом с ним; он начал молиться, и она повторяла за ним:
Слава Тебе, во мраке живущий,
Амон — Сокровенный,
Владыка безмолвных,
Заступник смиренных,
Спаситель низверженных в ад!
Когда вопиют они: «Господи!» —
Ты приходишь к ним издали
И говоришь: «Я здесь!»
Пали ниц, и волосы на голове у Дио зашевелились от ужаса: «Он здесь!»
Вышли из храма через восточные врата, где ожидали носилки. Сели в них и поехали в только что построенный царем Ахенатоном маленький храм Гэм-Атон, Сияние Солнца.
Тысячу лет строился храм Амона из огромных каменных глыб — целых скал, а этот — из камешков, наскоро; тот весь был сокровенный, уходящий во мрак, а этот — открытый, солнечный. Никаких божеских ликов не было в нем, кроме Атонова диска с простертыми вниз лучами-руками.
Вошли в один из притворов, где плоское на стене изваяние изображало царя Ахенатона, приносящего жертву богу Солнца.
Дио взглянула на него и остолбенела. Кто это? Что это? Человек? Нет, иное, неземное существо в человеческом образе. Ни мужчина, ни женщина; ни старик, ни дитя; скопец-скопчиха, дряхлый выкидыш. Страшно исхудалые ноги и руки, как ножные и ручные кости костяка; узкие, детские плечики, а бедра широкие, пухлые; впалая, с пухлыми, точно женскими, сосцами грудь; вздутый, точно беременный, живот; голова огромная, с тыквоподобным черепом, тяжело склоненная на шейке, тонкой, длинной и гнущейся, как стебель цветка; срезанный лоб, отвислый подбородок, остановившийся взор и блуждающая на губах усмешка сумасшедшего.
Дио, вглядываясь в это лицо, все хотела что-то вспомнить и не могла. Вдруг вспомнила.
В загородном, близ Фив, Чарукском дворце, где родился и провел детство Ахенатон, видела она изваянную голову его: мальчик, похожий на девочку; круглое, как яичко, лицо, с детски-девичьей прелестью, тихое-тихое, как у бога, чье имя: «Тихое Сердце».
Снится иногда человеку райский сон, как будто душа его возвращается на свою небесную родину, и долго, проснувшись, он не верит, что это был только сон, и все томится, грустит. Такая грусть была в этом лице. Длинные ресницы опущенных, как бы сном отяжелевших, век казались влажными от слез, а на губах была улыбка — след рая — небесная радость сквозь земную грусть, как солнце сквозь облако.
«Неужели эти два лица одно?» — думала Дио. Точно в бреду, прекрасное лицо искажалось, становилось дряхлым страшилищем, и страшнее всего было то, что сквозь новое сквозило прежнее.
— Ну что, не узнаешь? — шептал ей Пентаур; ужас был в шепоте его и смех — торжество над врагом. — Да, трудно узнать. А ведь это он, он сам, Радость-Солнца, Ахенатон!
— Как смели так надругаться над ним! — воскликнула Дио.
— Кто посмел бы, если бы сам не хотел? Сам учит художников не лгать, не льстить. «В-правде-живущий». Анк-эм-маат, назвал себя сам, — и вот в чем правда; не захотел быть человеком, — и вот чем стал!
— Нет, не то, не то, — произнес чей-то голос за спиною Дио. Она оглянулась и увидела Иссахара, сына Хамуилова.
— Нет, не то. Злее, хитрее обман! — говорил он, глядя в лицо изваянья.
— Какой обман? — спросила Дио.
— А вот какой, слушай пророчество: «Сколь многие ужасались, глядя на Него; так обезображен был лик Его, больше всякого человека, и вид Его — больше сынов человеческих. И мы отвращали от Него лицо свое. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни. Казнь мира нашего была на Нем, и ранами Его мы исцелились». Знаешь, о Ком это сказано?.. А этот кто? Проклят, проклят, проклят обманщик, сказавший: «Я — Сын».
Медленно, как будто с усилием, отвел он глаза от лица изваянья, взглянул на Дио, наклонился и шепнул ей на ухо:
— Первосвященник Амона ждет тебя сегодня в третьем часу по заходе солнца.
И, накинув плащ на голову, вышел из храма.
Долго стояла Дио в оцепенении. Задумалась так, что не слышала, как Пентаур дважды окликнул ее, а когда он тихонько прикоснулся к руке ее, вздрогнула.
— Что ты? О чем думаешь? — спросил он.
— Так, сама не знаю, — ответила она со смущенной, как будто виноватой, улыбкой и, помолчав, прибавила:
— Может быть, все мы не знаем о нем чего-то самого главного…
