Антон Дубинин - Белый город
Наследник графа, юный господин Анри, и сам умел читать, только делал это медленно, с трудом; а писать он и вовсе не любил, почитая это делом, достойным клирика, а не рыцаря. Вот мы и приближаемся к самому главному: у старого графа Шампани был старший (по крайней мере, старший из законных) сын, радость и гордость, прекрасный Анри. Еще наличествовал младший сын — в честь отца названный Тибо, ровесник Алена, наследник Блуа; это был тихий, угрюмый мальчик, уменьшенная копия отца, только до поры без бороды. Дочку звали Аделаида, и в неосмысленном возрасте шести лет девочку в этом всклокоченном белобрысом создании было признать крайне трудно. Но звездою этого рода, любимцем и надеждою родителей несомненно являлся старший — хотя бы потому, что изо всей графской семьи был личностью настолько яркой, что отец не всегда мог с ним справиться.
В ту пору, когда Алену исполнилось двенадцать, наследнику Шампани было двадцать два. По праву его называли цветом юношества: все в нем — рыцарская стать, щедрость и благородство нрава, отвага и пыл — выдавало натуру, воистину достойную своей высокой крови. Анри был высок, светловолос, с несколько грубоватым, но красивым лицом — оно напоминало скульптурные изображения рыцарей, особенно когда он спал. Когда же бодрствовал, лицо его было слишком живым, смена выражений освещала его изнутри — он принадлежал к тому типу людей, который по смерти становится неузнаваем. В отличие от отца, Анри не носил бороды, и вьющиеся его волосы блестели по плечам, отпущенные по новой моде. Брови ему от природы достались очень черные, очень широкие и необычайно подвижные: они то удивленно изгибались, то сдвигались в гневе, то морщились в попытке что-нибудь сложное понять… Ум его никто не назвал бы тонким или острым, бывало, Анри требовалось немало усилий, чтобы понять вещи, которые тот же Ален схватывал на лету; но врожденное благородство и широта души не давало графскому сыну отвергнуть как ненадобные те знания, что были ему недоступны. Он уважал книги, чтил клириков, ценил песни и поэзию, хотя по собственному признанию ничего не понимал в стихах. Короче говоря, Анри был настоящий франкский рыцарь, горячий и великодушный; сам для себя он вычислил необходимые христианскому сеньору принципы и сам же ревностно их исполнял. Это были некие простые правила, которые столь же легко формулировались, сколь трудно исполнялись; например, «рыцарская честь — это доблесть» или «щедрость — первая из добродетелей». С этой самой щедростью получались иногда и смешные истории. Анри всегда богато подавал милостыню, очень вдохновленный одним из немногих памятных ему отрывков из Писания: «Я был странником — и вы приютили Меня…» Тако же нравилась ему песенка о святом Мартине, услышав которую впервые, порывистый юноша даже прослезился. Впоследствии он часто просил Алена ему ее спеть, как всегда честно признаваясь: «Ты же знаешь, я ничего не смыслю в этих стихах… А эта — нравится, ну просто за душу берет!»
И Ален покладисто пел, стараясь не сбиваться из-за нескладного подпевания своего юного господина:
«Рано проснулся, рано встал
Добрый святой Мартин.
Сел на коня и поскакал
Добрый святой Мартин.
Вдруг видит добрый святой Мартин —
Старик, борода по грудь,
Сидит у дороги и говорит:
«Подай мне хоть что-нибудь».
Снял с себя старый дырявый плащ
Добрый святой Мартин.
«Возьми, мне больше нечего дать,
Только вот плащ один,
Прости, что мне больше нечего дать —
Вот только плащ один…»
И молвил нищий седой старик:
«Ты отдал мне все, что мог.
Но я не старик, святой Мартин,
Но я Господь твой и Бог.
Но я не старик, о святой Мартин,
Я Иисус, твой Бог…»
Так вот, вдохновленный подобными песнями — а святой Мартин еще и рыцарем был! — Анри нередко раздавал все, что имел, возвращаясь, например, с охоты или из поездки в город, или на турнир. Ему часто случалось занимать деньги даже у собственных оруженосцев и слуг, а потом прижимистому старику Тибо приходилось за сына расплачиваться; так что однажды бережливый граф, доведенный до крайности, заключил с Анри договор — каждый месяц он выдавал ему определенную сумму на милостыни, а сверх того юный благотворитель мог тратиться только в счет будущих отцовских подношений. Из-за этого бедняга Анри, горя желанием как-то подать много денег аббату Клервоскому на освобождение Палестины, в порыве благочестия заложил Везелескому иудею свой новенький доспех. И ворчащему, страшно недовольному графу Тибо пришлось выкупать сыновнее достояние, так как кольчуга была и впрямь очень хороша и делалась на заказ. Тогда граф, помнится, с месяц не разговаривал со своим расточителем-сыном. Но потом, конечно, простил. Тем более что Анри собирался отстаивать честь рода графов Шампанских, последовав священному зову и отправившись в…
Да, конечно, именно туда. Анри вернулся ярким весенним днем из Везеле такой воодушевленный, что от него, казалось, во все стороны брызжет свет. Его рассказы о том, как страдают христиане Эдессы, как пламенно говорил великий аббат Бернар («воистину, он святой человек, клянусь Гробом Господним!»), как сам Король повергся, рыдая, к ногам аббата и молил дать ему крест — его рассказы наполнили весь графский замок. Анри в те дни ходил как во сне; по его словам, на том соборе все плакали навзрыд, слушая пламенные речи святого человека, и все до единого графы и герцоги, бывшие там, вокруг зеленого холма, как один дали клятву идти в Святую Землю. Анри заказал себе одежду крестоносца — белую, с алыми крестами на груди и плечах, и ходил в ней все время, может, даже спал в ней. Замок наполнился светом и громом великих имен — Готфрид, Бодуэн, Танкред словно бы незримо присутствовали рядом с юным графом; он просил у труворов крестовых песен, даже заявился в замковую библиотеку (маленькое, пыльное помещеньице, где на цепях, как дикие звери, томилось штук десять книг, навещаемых изредка капелланом) и потребовал у Алена забрать все писания о Священном Походе outre mer, притащить их к нему в опочивальню и прочитать их вслух от первой до последней. Сообщение Алена, что даже на одну из книг этого вечера маловато, возрадовало мессира Анри немеряно, и он заявил: «Ну что же, будем читать всю ночь!»
В те дни Ален испытывал к Анри такую острую и сильную любовь, что по ночам даже не мог от нее заснуть. В добавление к своему немалому пылу он принял пыл молодого графа, и отзвуки великих судеб бились в его ушах, как голос далекого моря. И вот в одно прекрасное утро, промаявшись ночь без сна, он твердо понял, что либо поедет в Святую Землю со своим господином, либо попросту умрет от тоски.
Отношения этих двоих людей, старшего и младшего, сеньора и вассала, сына графа и сына камеристки, с самого начала складывались очень странно. Сперва Анри вроде бы не понравился маленький… бастард, не бастард — которого отец столь очевидно приближал к себе. Его вообще всегда возмущал отцовский подход к делам любовным; сам обладая пылким и целомудренным сердцем, он попросту не мог понять, как можно так поступать и не только не стыдиться этого, но считать многочисленные любовные похождения чуть ли не предметом своей гордости. Кроме того, ему было обидно за мать. Из сыновнего почтения он своими мыслями на эту тему с отцом не делился, но скрытое неприятие никогда не покидало его сердца, и потому Ален поначалу вызвал у Анри легкую неприязнь. Однако этот благородный юноша не мог долго питать предубеждений к человеку, ничем лично ему не досадившему; и потому вскоре, присмотревшись к сыну Адель, он стал испытывать к нему чувство едва ли не дружеское. Насколько слово «дружба» может быть применимо к отношениям людей столь разного положения. Кроме того, несмотря на щедрость и широту натуры, Анри был достаточно горделив и осознавал высоту своей крови слишком явственно, чтобы позволить простолюдину приблизиться к себе более чем на определенное расстояние. Как бы то ни было, Ален ему нравился — за песни, за легкий характер, за тот же самый огонь, еще преувеличенный юностью, который горел и в самом Анри.
Яркое это горение Анри увидел и в то утро, когда Ален пал перед ним на колени на пороге его опочивальни и, с пылающими щеками и бешено колотящимся сердцем, попросил взять его с собою Outre Mer[4].
Глава 2. «Крест на груди…»
«Крест на груди, о мой паладин,
Крепче любых оков.
Будешь потерян, о мой господин,
Средь сарацинских песков.»
«Крест на груди, о моя госпожа,
Станет защитою мне.
Имя твое, о моя госпожа,
Вспомню в чужой стороне.»
«Место ли памяти, мой паладин,
Там, где сбирается рать?
Слабой ли даме, о мой господин,
Сердце твое удержать?»
«Памяти место, моя госпожа,
Там, где любовь жива.
Так и на камне, моя госпожа,
Может расти трава.»
«Ярче Марии, о мой паладин,
Нет в небесах звезды.
Новой любовью, о мой господин,
Будешь исполнен ты.»
«Этой любви, о моя госпожа,
Верен я был всегда.
И над Святою Землею, и здесь
Девы горит звезда.»
«Ярок закат, о мой паладин,
Ярок как кровь закат.
Если уйдешь ты, о мой господин,
Ты не вернешься назад.»
«Ярок закат, о моя госпожа,
Сердце мое горит.
Если я сгину, моя госпожа,
Бог тебя защитит».
«Горько вино твое, мой паладин,
Но я приму его.
Оба мы верой да не посрамим
Господа своего.»
«О госпожа моя, что сказать
Грешник в силах сейчас?
Бойся теперь, нечестивая рать,
Вижу — Господь за нас!»
— … Ничего себе, — сказал мессир Анри.
