Илья Сельвинский - О, юность моя!
Было уже темно. Дорога пошла сквозь полуразрушенные крепостные ворота по улице жестянщиков и свернула к захолустной гостинице «Одесса» с номерами по полтиннику и по рублю.
— А какая разница? — спрашивали приезжие.
— Пятьдесят копеек, — отвечал им швейцар.
Юноши шли, настроение чудесное, песня продолжалась.
— Господа! — воскликнул вечный заводила Саша.— Давайте вызовем Мусю.
— Давайте! — со смехом отозвались «господа» и тут же выстроились под балконом второго этажа опрятного каменного домика.
Саша взмахнул руками:
— Внимание! Раз, два, три!
И пятеро глоток, точно пять быков, вдруг замычали на весь переулок:
— Ммму-у-у-уся!
Тишина. Никакого отзвука.
— А может быть, Муськи дома нет?
— Дома. Вон в дверях свет.
— А ну-ка репетатум! Раз, два, три!
— Ммму-у-уся!
Дверь на балконе неслышно отворилась.
— Она, она! Мальчики, она!
И вдруг на гимназистов плюхнуло целое ведро холодной воды. Бредихин охнул, точно попал в прорубь: вся вода пришлась на него. А сверху уже несся могучий морской загиб первого сорта, ничего общего не имеющий с голоском несчастной Муси.
— Печенки-селезенки, христа-бога-душу-веру-закон хулиганская ваша рожа директора-инспектора классную вашу даму!!!
Юноши с хохотом бежали по переулку дальше.
— Кого окатило?
— Леську, одного Леську!
— Вот кого водичка любит! Недаром рыбак.
— Нет, вправду, неужели его одного? Леська, верно?
— Ничего! — сказал Листиков. — В бане обсушат и даже выутюжат. Не бывать бы счастью, да спасибо Мусиному папе.
Мокрый Леська глядел на хохочущих большими грустными глазами.
— Ну, чего глазенапы вылупил? — спросил Саша. — Денег нет? Напиши мне домашнее сочинение — двадцать дам. Хоть сейчас дам. Идет?
— Бери сорок! Сашка богатый: он же Двадцать Тысяч.
— А какое тебе сочинение?
— Такое, какое у всех: «О любви к отечеству и народной гордости» по Карамзину.
— Нет. Такого не могу. Я уже два написал.
— Тогда «Поэт мыслит образами» по Белинскому.
— Это можно.
— А когда?
— Послезавтра.
— Finis! — заключил Саша.
* * *Турецкая баня, мраморная, круглая, с иллюминатов рами в куполах, напоминала мечеть. Гимназисты очень ее любили. Накупив в кассе мыла и грецких губок, юноши прошли на ту половину, которая называлась «дворянской».
— Панаиот, буза есть? — спросил Шокарев.
— Есть, дворянины, есть!
— Пока одну!
— Один бутелка буза! — закричал Панаиот.
Пока Володя пил ледяную бузу из высокого граненого стакана, гимназисты разделись, сунули ноги в деревянные сандалии-«бабучи» и, нарочито громко звеня ими по мрамору, прошли в баню. Вскоре Шокарев услышал бодрый хор своих товарищей и даже различил запевалу — Листикова.
Песенка посвящалась директору гимназии и пользовалась в городе большой популярностью:
Хор
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб!
Запевала
Ах ты, Алешка, чтоб тебя так!
Ты знаменитый крымский байбак.
Ты лизоблюд и ты блюдолиз,
Гнусный поклонничек Вер, Люд и Лиз.
Хор
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб...
Шокарев вошел в баню. Свечи в округлых бокалах мерцали на стенах сквозь чудесный туман, как немыслимые бра какого-нибудь арабского халифа. Панаиот следил за ними внимательно, и как только одна из них гасла или начинала коптить, он тут же заменял ее новой.
Шокарев подошел к своим.
— Володька! Мы здесь!
На плечах Артура уже прыгал банщик — неимоверно тощий перс, похожий на скелет беркута. Брезгливый Видакас-младший не допускал к себе перса — это единственное, чего он в бане не терпел. Вообще же баня была для него лучшим развлечением. Вот он уселся на мраморной лавке против Саши — Двадцать Тысяч, и они принялись аккуратно плескать друг в друга холодной водой, точно играли в теннис. И только один Леська с намыленной головой задумчиво сидел над своей шайкой. Он думал о Гринбахе, которого все жалели и о котором все забыли.
Вскоре банщик ушел, а разморенный Артур остался лежать на теплом мраморе. Его охватило лирическое настроение, и он стал читать Блока:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
Голос в банном пару звучал глухо, но стихи были прекрасны, и гимназисты зачарованно слушали, хоть и знали их наизусть:
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
— Ах, если бы встретить такую женщину! — вздохнул Канаки.
— Таких не встретишь, — прогудел ломающимся баском Юка. — Такие только в стихах.
— А ты откуда знаешь? Кого ты в жизни видел?
— Не видел, а знаю.
— Ну и дурак.
— Есть такие женщины, — сказал Артур. — Не может быть, чтоб их не было. А если их нет, тогда и жить не стоит.
— Но как же все-таки быть с Гринбахом? — спросил Леська, ни к кому не обращаясь.
5
Ослепительно-белая с золотом яхта крымского правителя, стоя в Киленбухте, наблюдала за линией гичек, выстроившихся у противоположного берега. Матрос на мачте держит наготове флажки и ждет команды. Слева у трапа в кожаном кресле восседает председатель директории Крыма Джефер Сейдамет. Вокруг стоят члены правительства, адмиралы Черноморского флота, воинские начальники крымских городов и директора гимназий: евпаторийской, севастопольской, ялтинской, феодосийской, керченской.
Джефер Сейдамет обмахивался платком и нехорошо дышал: несмотря на октябрь, аллах послал зной.
На гичках с огромным нетерпением ожидали сигнала. Бредихин у руля евпаторийской лодки нервно оглядывал своих ребят. Загребными сидели Артур Видакас и Улисс Канаки. Обычно вместо Канаки сидел Бредихин.
Гринбаха не было: он сказался больным, да его, собственно, и не приглашали. Отставили и Сашу Листикова, как хиляка. Но он не растерялся и, приехав в Севастополь на собственные деньги, явился к директору и вручил ему коллекцию сердоликов для Сейдамета. Директор гимназии на борту яхты энергично проталкивался к правителю Крыма.
— Действительный статский советник, директор евпаторийской гимназии Самко!
— Очень приятно.
— Ваше высокопревосходительство! Гимназист седьмого «а» класса Листиков Александр просит передать вам в качестве дара эту коллекцию сердоликов, собранную им в течение последних лет.
— Вот прекрасный поступок ученика! — умиленно сказал Сейдамет.
— Бесспорно, ваше высокопревосходительство!
— Как его фамилия? Э... Цветков?
— Листиков, ваше высокопревосходительство.
— Листиков? Прекрасно.
Раздалась команда: «На воду!»
Матрос просигналил флажками, все повернулись к линии гичек, и Сейдамет забыл о Листикове с его коллекцией. Но благодаря этой коллекции директор остался стоять подле Сейдамета. Так их и сфотографировали. Рядом.
Прогремела новая команда: «Полный вперед!» Матрос опять просигналил — и гички двинулись к яхте. Сначала они шли вровень, как бы соблюдая цепь. Но вот одна стала резко отставать. Самко в тревоге поднял бинокль: «Слава богу, не моя»... Это на керченской лодке обломилось весло: слишком глубоко взяли. Через минуту на другой лодке — ялтинской — гребца «засосало» веслом, и, пока он выкарабкивался, она потеряла в темпе. Остальные три неслись дальше нос к носу. Слышен был уже счет рулевых: «Раз! Раз! Раз!»
Вдруг одна гичка как бы прыгнула вперед.
— Навались! — раздался клич Бредихина.
Теперь впереди всех шла евпаторийская команда. Гребцы напрягались так, что чуть не валились плечами на колени сидящих сзади. Лодка быстро опережала остальные лодки.
— Ваше высокопревосходительство! — прерывисто сказал Самко, утирая платком слезы. Это... это наша... евпаторийская...
— Браво! — похвалил Сейдамет. — Вы образцовый директор. Этот ваш юноша Цветков, и теперь ваша лодка...
А лодка уже настолько приблизилась к яхте, что можно было прочитать надпись на ее носу: «Евпаторийская гимназия». Зеркальный блеск воды вдребезги разбивался о ее белый борт. Она летела совершенно ослепительная и как бы упоенная своей победой. Вот уже отчетливо обрисовалось напряженное Леськино лицо.
— Раз! Раз! Раз! Еще навались! Еще навались! — кричал он истошным хрипом.
— Ваше превосходительство... Гимназист Бредихин, наше высоко... седьмой класс «а».
