Роман Шмараков - Книга скворцов
– Я думаю, – начал келарь, – тут полезнее всего будет узнать, каковы были римские триумфы: даже если ты, не зная точно, как совершалось празднество, прибавишь к его изображению нечто от римского блеска, тебя никто не укорит, но все сочтут это уместной похвалой торжествам. Я же вспомню об этом, что смогу, дабы немного тебе помочь.
Ромул, отец державы, победив антемнатов, совершил жертвоприношения и отправился с войском домой, везя доспехи погибших и отборную добычу в дар богам, облаченный в багряные одежды и с лавровым венцом на висках, на колеснице, запряженной четверней. За ним шло остальное войско, пешие и конные, восхваляя богов в песнях, какие обыкновенно пелись у них дома, и своего вождя в стихах, которые они сочиняли на ходу. Граждане высыпали встречать их вдоль дороги, а в городе войско нашло пышные столы с вином и снедью, выставленные у самых именитых домов на потребу каждому. Так Ромул учредил триумфы, в коих потом лишь прибавлялось блеска.
Камилл, одолев Вейи на десятый год осады, проехал по Риму в колеснице, запряженной белыми конями, чего ни до него, ни после никто не делал, ибо таких коней считали как бы собственностью Юпитера или Солнца; оттого Камилл не столько восхищение, сколько раздражение вызвал в людях, не привыкших сносить такую спесь, и навлек на себя беды, копившиеся долго, но обрушившиеся тяжело.
Постепенно в этом деле установился такой обычай. Люди идут в венках, а впереди всех – трубачи и телеги с добычей; несут картины, где изображены битвы и взятые города, а за ними золото, серебро и все, что полководец получил в награду от людей, которых освободил; дальше идут белые быки, слоны и пленные цари.
– Белых быков потом приносили в жертву, – вставил брат Гвидо, – так что однажды они от отчаяния написали письмо императору Марку, что если он опять победит, они совсем пропали; я этому не верю, не потому что греческие стихи в этом письме слишком хороши для быков, а потому что они слишком коротки для несчастных.
– Впереди полководца, – продолжал брат Петр, – ликторы, все в пурпуре, и свирельщики в золотых венках; а сам он, на расписной колеснице, одетый в пурпурную тогу с золотыми звездами, несет скипетр из слоновой кости. К нему на колесницу вскакивают мальчики, а обок на конях едут юноши, его родичи, как это изображается при выездах Венеры, когда тритоны скачут из волн вокруг колесницы, а за ней вьются Амуры; позади него идут те, кто во время войны был у него в оруженосцах, писцах и подобных услугах, а дальше войско, разбитое на отряды, все в венках и с лавровыми ветвями; такой наблюдается при этом порядок. Таков был триумф Публия Сципиона, когда он одолел карфагенян, а его брат справил торжество еще пышнее, хотя по менее важному поводу.
Потом суетность, как водится, примешалась к величию и исказила его, как случилось в триумф Лукулла, когда по городу ехала золотая статуя Митридата в человеческий рост, двадцать телег, нагруженных царской посудой в изумрудах, и сто кораблей с медными носами. Но хуже всех обошелся со своей славой Метелл Пий, который, несколько раз кряду одолев Сертория в каких-то сшибках по ущельям, так возгордился, что принимал от своих войск имя триумфатора, а от испанских городов – самые нелепые почести: то ему устилали путь коврами и обсаживали, как лесом, свезенными отовсюду статуями, то курили ладан, то на пирах спускали изваяние Победы с венком в руках, пуще всего остерегаясь, чтобы она не оборвалась с постромок и не разнесла ему голову, и при этом гремели в какой-то рукотворный гром, он же на все глядел благосклонно, сидя в расшитой тоге. Грустно и говорить об этом.
Брат Гвидо прибавил:
– Гай Дуиллий, разбивший Ганнибала на море, не только триумф справил, но и выговорил себе почетное право, чтобы, когда он будет возвращаться домой с позднего пира, перед ним несли факел, вроде погребального, и шел флейтист со своими трелями; и когда уже ничто не напоминало о его победе, кроме его самого, он, говорят, испытывал мало кому доступное удовольствие, не теряющее ничего от своей свежести. А какая была выгода людям! Наверно, не один прохожий, в потемках заслышав Дуиллия с его вечной свирелью, как будто он боль в пояснице или вороньи похороны, спешил на его звук и, пристроившись четвертым к их шествию, наслаждался отсветом морской славы, выбирая, куда ставить ноги среди луж, и благословляя каждую ладью, отбитую у карфагенян и спасшую ему штаны от грязи, – какая прекрасная картина и сколь утешительная! Тут кто-нибудь сказал бы, что «государством должны править мужи, питающиеся славой», или что-то в этом роде; беда в том, что это еда того рода, которую вспоминаешь всю жизнь, как крестьянин, что угодил в собор на престольный праздник и потом рассказывал, что такого Бога никогда не было и уж больше не будет; а когда человек хочет не доблести, а похвал за нее, он приучается выдавать за доблесть ближайшее, что на нее похоже.
XIV
– Потому-то римляне и установили правила для любых торжеств, – сказал келарь, – чтобы честолюбие немногих не развращало всех.
– О да, – отозвался госпиталий: – помнится, кто-то из юристов пишет, как прекрасно устроен въезд проконсула в провинцию. Прежде всего, проконсул не должен брать с собою жену, а если берет, то помнить, что за все обиды, какие она причинит законам, отвечать ему, ибо таково постановление сената противу проконсульских жен. Прежде чем вступить в пределы провинции, он должен послать туда эдикт, чтобы люди были готовы к его появлению, и между прочим сказать, что у него в этих краях есть знакомые, припомнив самых приличных, дать какие-нибудь наставления самому себе и попросить жителей не выезжать ему навстречу ни в качестве частных лиц, ни в качестве послов, в чем примером будет ему император Август, взявший за правило въезжать в любой город и выезжать из него лишь вечером и ночью.
– Зачем писать самому себе? – спросил Фортунат.
– Могут быть разные причины, – отвечал госпиталий. – Гай Марий, например, однажды потребовал от галлов вернуть письма, которые им написал и не дал распечатать, так что нельзя судить заранее: даже из своих писем иной раз что-нибудь да узнаешь. В Фаэнце жил некий Джованни Боттони, человек большой учености, с которым был в долгой дружбе Бартоломео Бончани, равный ему в философии и словесности. Вышло так, что они рассорились из-за мелочи и сделались первейшими врагами, ибо ученые люди находят время для чего угодно, кроме своего нрава, а когда им приходится оправдываться, винят влияние Сатурна и призывают Цицерона с Аристотелем, будто те обещали нянчиться с их неуживчивостью; впрочем, я им не судья, а лишь рассказываю, что с ними случилось. Сер Джованни, оправившись от тяжелой болезни, отправился в путешествие ко Гробу Господню, которое совершил счастливо, а по возвращении сложил в вульгарных стихах молитву Иоанну Крестителю, где просил и впредь его пособления и описывал город Иерусалим со всеми дивными и святыми местами, что в нем обретаются. А сер Бартоломео, когда эти стихи дошли до него, недолго думая сочинил стихотворный ответ от лица святого Иоанна, в котором просил, чтобы сер Джованни не тратил время попусту, описывая Иерусалим, затем что он, Иоанн, сам оттуда родом, а лучше бы рассказал про Фаэнцу или Форли, где ему бывать не доводилось: не снесло ли мосты по весне, почем продают дюжину яиц и сколько платят с каждой свиньи у городской заставы. Послание разошлось по городу, сер Джованни взбесился и сочинил ответ, его противник только того и ждал, и общими усилиями они скоро сделались любимой забавой для фаэнтинцев, у которых вошло в привычку поутру спрашивать, не написали ли чего сер Джованни с сером Бартоломео, а если нет, день считался никудышным и хуже египетского. Были, впрочем, и такие, кто считал, что сер Джованни привез из Святой земли больше позора, чем заслуги, и лучше бы он сидел дома, чем возить свой нрав туда и обратно. Это дело у фаэнтинцев зовут войной святого Иоанна – спроси, если попадешь туда, тебе о ней охотно расскажут. Однажды поутру сер Джованни нашел у себя в комнате лист бумаги и, решив, что ему принесли новое сочинение сера Бартоломео, развернул его и чуть не задохнулся при виде того, какая желчь там плещется и какие ехидства ввернуты в каждой строчке. Он уж схватился за перо, чтобы писать ответ, как вдруг понял, что это его собственное послание, которое он намеревался отправить еще накануне, но по ошибке отослал пустой лист. А сер Бартоломео, получив послание без слов, решил, что сер Джованни предлагает ему самому представить все те уколы, которые он способен нанести, и пришел в исступление от того, что сумел вообразить: а поскольку слов для достойного ответа ему не хватило, он сложил пустой лист и отправил его с гонцом обратно, так что у них вышло в точности как у императора Траяна с ассирийским оракулом, которые пересылались письмами без содержания; и Аврора, видя с высоты все это, хотела бы вернуться в постель и накрыться с головой своим желтым одеялом, если б ей это позволили законы естества. Из этого можно заключить, что человек образованный способен не соглашаться и с самим собой, и такие несогласия благотворны для отечественной словесности, хотя и не для всех ее родов; но давай все-таки вернемся туда, где мы бросили проконсула, и дадим ему въехать в провинцию. Он должен соблюдать привилегию некоторых городов принимать его первыми; например, в Азию он должен прибывать не иначе как морем и первым делом вступить в город Эфес. От подарков он не должен отказываться, но принимать во внимание сан, обстоятельства и ценность, ибо, как написал император Север, не брать ни у кого – неучтивость, а брать всюду – неприличие. Если же проконсул прибывает в город, ничем особенным не выделяющийся, он должен благосклонно выслушать от горожан похвалы, ибо они считают это для себя почетным, и назначить празднества сообразно праву и обычаю. Кроме того, ему следует обойти храмы и городские здания, чтобы удостовериться в их исправности и выказать благочестие, и если начата какая-то постройка, позаботиться о ее завершении, назначив смотрителей из надежных людей. Должен ли он заботиться о росписях и следить, чтобы на них изображалось только то, что было, а не то, что могло быть, я не знаю.
![Ольга Азарова - Неудавшаяся месть[СИ]](/uploads/posts/books/5230/5230.jpg)