Райдо Витич - Противостояние
на лавку, сдвинув форменную фуражку на затылок.
Ганя расцвела улыбкой, преобразившись в миг, засуетилась. На стол принялась
метать да болтать, игриво на полицая поглядывая:
— Так это ж племяшка моя. Олеська, Яцека дочка! С Жлобинки принеслась, дурная.
Теть Ганя, говорит, дом — то разбомбили, куда мне теперь? А чего? Чай родные!
— Да? — качнулся к девушке мужчина, огурец в рот сунул. Оглядел и подмигнул. —
Чего невеселая?
— Да контуженная, — отмахнулась Ганя и выставила бутыль самогона на стол,
легла почти грудью, то ли нечаянно, то ли специально свои достоинства выставив.
Лена была поражена, как быстро уставшая, строгая и печальная женщина
превратилась в какую-то профурсетку, кокотку, отвратительную и глупую.
— Ага? — гоготнул полицай и огладил ей грудь. Лене вовсе не по себе стало, к
лавке как приморозило и взгляд убивал обоих. Хорошо заняты друг другом были — не
обратили на нее внимания.
— Слышь, — оглаживая женщину и улыбаясь ей в лицо, пропел мужчина. — А чего-то
племяшка твоя на тебя вовсе не похожая.
— Да ну тя, Федя! — делано обиделась Ганя. Отодвинулась тут же. — Скажешь
тоже.
— Да ладно, ладно, — сгреб ее мужчина, к себе на колени усадил. — Давай
выпьем что ли? Мне вишь, форму какую выдали?
— А то дело! Выпьем! — опять заулыбалась женщина. Разлила по кружкам.
— А чего две? Племяшке давай.
— Мала еще! — отрезала сурово женщина и взглядом Лене показала: уйди. Та
встала, а выйти из-за стола мужчина не дал, обратно пихнул.
— Ни хрена! Пусть со мной выпьет!
— Нет, Федя!
— Да! — зажал руками Лену, к губам кружку поднес, заставляя пить. Девушка
задохнулась от противной ядреной жидкости. Федор ей внутрь вливал, а оно обратно
шло. И вышло прямо на стол. Лена выскочила, а мужчина заржал.
Девушка во двор выбежала, трясясь от омерзения и тошноты. В бочке с водой в
огороде умылась. Рот прополоскала и плечи, которые поганый полицай обнимал. А
все едино вся горела и тряслась. Взгляд вокруг шарил, надеясь схрон найти, в
котором автомат спрятан. Так бы и дала очередь по этому подонку!
И Ганя тоже! Как она может этого скота привечать?!
Все закутки во дворе обшарила, в сарае. В дом вернулась, там искать принялась, в
сенках. Не нашла. В комнату заглянула и застыла на секунду — Ганя лежала на
столе лицом вниз с задранной юбкой, а сзади стоял полицай и…
Лену затошнило. Она вылетела во двор и освободила желудок.
В голове поплыло, мутно стало. Еле до бочки доковыляла, умылась опять и так и
осталась стоять, придерживаясь за ее края. Смотрела на свое отражение в темной
глади воды и не узнавала себя.
Постояла, давая себе пять минут передышки и поняла, что не может здесь больше
оставаться. Иначе пойдет и просто прирежет полицая… и Ганю!
— Тварь, — прошептала в никуда.
Трое детей… И муж наверное. И наверняка в Красной армии. Сейчас бой принимает,
немца бьет, а его жена с врагом!… А может, убит уже муж Гани, лежит где-нибудь
в поле или в лесу, и никогда не узнает, как его жена его «верно» ждала. Как
предавала!
— Тварь…
Трое детей…
Лена шатаясь пошла из ворот, а за ними фрицы. Один дородный, с гоготом гусей по
улице ловит. Рукава засучены, волосы белые, растрепанные, а рожа красная,
наевшаяся. Слева трое стоял, автоматы на шее висят. Наблюдают за товарищем,
смеются, лопочут ему:
— Ганс, слева заходи! Тот жирнее!
— Ганс, ты пугаешь птицу!
Вверху улицы мотоцикл застрекотал.
Лена бочком мимо ограды в сторону поля пошла. Немцы ее приметили, зацокали. Один
поманил и, девушка рванула прочь. В спину смех, улюлюканье понеслось, очередь
раздалась, но видно в небо палили, пугали себе на радость.
Лена в поле выбежала, а за ней стрекот мотоциклов. Немцы в одном исподнем с
автоматами и давай кружить, вверх стрелять, развлекаясь загоном девчонки. Та
металась, сердце в макушке билось, а перед глазами пелена в которой хохочущие
рожи, автоматы вверх и белые пятна нижних мужских рубах. А фрицы мяли колесами
мотоциклов траву и сужали круг, вокруг дичи.
В какой-то момент девушке показалось, схватят, и только представилось, что рука
этих гадов коснется ее, Лену замутило, в глазах темно стало. Если только
случиться — ей не отмыться — только кожу снимать, не иначе. Она то ли запнулась,
то ли ноги подкосились — рухнула в траву и потеряла сознание.
И не видела, как немцы уехали. Не интересно им стало — другую дичь нашли —
пастушка на краю опушки приметили. Его гонять начали.
Она очнулась ближе к ночи и все лежала, глядя в небо, не понимая, живая или
мертвая.
Саша был в панике, хоть и всеми силами пытался не выдавать свое состояние.
— Явится — убью! — прошипел в темнеющее небо и дрогнул от мысли, что Лена
может больше никогда не появиться. Что ее могли убить, она могла утонуть в
болоте, заблудиться, напороться на полицаев или немцев, просто голодной до баб
солдатни.
От этих мыслей ему хотелось выть, хотелось схватить автомат и разрядить его в
первую попавшуюся колонну фрицев, или в небо, это чертово небо!
— Глупая девчонка!
Как она могла уйти, ни кому ничего не сказав?!
Зачем?! Куда?!
— Контузило дите, — заметил дед Матвей, дымя "козьей ножкой". Он и майор
сидели на завалинке и смотрели на лейтенанта так, словно знали больше него,
словно видели, что-то скрытое от него, но не от них.
Мужчина невольно застонал, сжав кулаки: как она могла?
А он, дурак?
Была рядом и он был уверен, что выполняет клятву другу и только, что обязан, что
это его долг… А исчезла и понял, что Лена для него стала многим больше, чем
долг даже другу. Она связь с прошлым, как само прошлое — наивное, понятное,
чистое. И пока оно рядом, кажется, все еще будет, все еще исправимо, все
возможно. А нет и словно под дых дали, душу вынули и почвы под ногами лишили.
И подумать — не фашисты — малолетка безголовая!
— Сядь, Саша, — предложил Янек. Мужчина хлопнулся меж ним и стариком на
завалинку и, приняв от Матвея самокрутку, жадно затянулся. Руки ходуном ходили и
в горле першило.
— Нравится? — спросил майор. Саша не сразу понял, о чем речь — голос у того
спокойный, словно речь о пейзаже вокруг идет.
Покосился, понял по острому взгляду и головой мотнул:
— Другу очень нравилась. Погиб. Я клятву ему дал сберечь.
Матвей и Янек переглянулись. В глазах старика мелькнула понимающая усмешка.
— Вернется, — заверил майор.
— Малохольные везучие, — поддакнул Матвей.
Дрозд зубы сжал до скрипа:
— Убью!
И убил бы.
Лена к полудню только явилась. К тому времени Саша сам себя потерял. За сутки
всю округу оббегал, чего только не передумал и, взять где не знал.
Сидел курил, всю махорку у деда изведя, и подрагивал себя коря.
А тут как раз девушка к дому подходит, вид такой, словно танками ее гнали.
Дрозда сорвало с места, кинулся к ней, схватил за грудки и затряс шипя в лицо:
— Ты что же делаешь?!! Если ты еще раз!!… Где ты была?!! — лицо перекосило
от переизбытка чувств, и слова не слетали — выплевывались, а взгляд жадно шарил
по серому лицу: живая? Не ранена?
И вдруг обнял. Прижал к себе так крепко, что Лена задохнулась. Но не оттолкнула
— чувствовала, что не себе он из-за нее, волновался. Да и нужны ей были объятья
лейтенанта, вот такие крепкие, чтобы тепло его чувствовать, понимать что живой,
свой, не гад. А значит, есть еще люди. Стоит мир.
Так и стояли, он ее обнимал и зубы сжимал, щурился, задохнувшись от накативших
эмоций, от пережитого страха за дурную голову, от счастья что само нахлынуло,
когда Лена явилась. Только почувствовал тепло ее живого тела, дыхание ему в
плечо и ничего вроде больше не надо — все есть.
Она же молчала, мысленно плача о том, кто никогда ее вот так не обнимет, никогда
не встретит, не будет волноваться, не сможет услышать ее.
И стало до безумия жалко одного:
