Джонатан Гримвуд - Последний пир
И всех нас связывала одна ложь. Наутро после того, как мы казнили собаку доктора Форе за грехи ее хозяина, в класс явился директор школы. Он спросил, не слышали ли мы ночью каких-нибудь странных звуков. Директор столь пристально вглядывался в наши лица, что я начал гадать, нет ли у него каких-нибудь тайных подозрений на наш счет. За его спиной стоял доктор Форе, бледный и с плотно поджатыми губами. Весь день он избегал смотреть нам в глаза.
Мы качали головами, вопросительно переглядываясь, и вообще всеми способами изображали удивление и недоумение.
— А что мы должны были слышать, господин директор? — первым заговорил Маркус, подавая пример остальным. Все-таки он был хорошим старостой.
— Прекрасный вопрос, — ответил директор. — Минувшей ночью пропала собака доктора Форе. — Глаза директора на секунду остановились на мне. Почему не на Эмиле, ведь последней жертвой доктора Форе был он?.. — Исчезла со двора, ключи от которого были только у вашего учителя и у меня.
— Колдовство, — пробормотал один мальчик.
Директор нахмурился, сунул руки в карманы, чуть нагнулся и строго велел мальчику не говорить глупостей. Хватит с нас суеверных кухарок. Колдовство — редкое и серьезное преступление, большой грех и карается смертной казнью. Обслуга ошибочно полагает, что это самое обычное дело, но от нас он такого не ожидал. Мальчик принес извинения и, как только директор отвернулся, исподтишка бросил мне улыбку.
— Неужели никто ничего не слышал? — расхрабрился я.
Директор пронзил меня долгим пристальным взглядом.
— Нет, — наконец ответил он. — Дочь доктора Форе спит в комнате, окна которой выходят в тот самый двор, но и она ничего не слышала. Говорит, спала как ангел… — От этих слов его губы слегка скривились: видимо, это были ее слова. Ведь теологи не уверены, что ангелам вообще нужен сон.
— Может, собака сбежала? — невинно предположил Маркус.
Директор обернулся на доктора Форе, как бы призывая его ответить. Тот промолчал, и директор мотнул головой.
— Маловероятно. Стены высотой в три этажа, крыша покатая… Не крылья же у нее выросли, в конце концов!
— Как у ангела… — добавил Маркус.
— В самом деле. Если вы что-нибудь заметите или узнаете…
— Разумеется, господин директор, мы тут же сообщим. А днем устроим поиски. Я разделю класс на две команды, и мы обыщем все школьные владения, не сомневайтесь!
— Не сомневаюсь.
— Могло быть и хуже, — пробормотал Эмиль. Весь класс замер, а директор пристально уставился на него. Лицо Форе превратилось в каменную маску, словно его подозрения подтвердились. — Конечно, это ужасно, что собака пропала. Да еще с запертого двора. Но ведь могло быть и хуже! Если бы пропал кто-нибудь из семьи… Дочь доктора Форе, к примеру.
— В самом деле, — медленно проговорил директор, причем уже совсем иным тоном, чем прежде.
Мальчишки беспокойно заерзали на своих местах. Наконец директор вышел из класса, а доктор Форе задал нам переводить страницу из учебника латыни и погрузился в свои мысли. Сгорбленный и печальный, он сидел на деревянном стуле с высокой спинкой, вселяя жалость. Мясо его собаки, завернутое в листья, по-прежнему лежало у меня в кармане. Мне захотелось выбросить его в выгребную яму и навсегда забыть о минувшей ночи. Но я еще никогда не пробовал собачатины. Пусть бедное животное не заслужило смерти, зато хмурый тиран, что сидел передо мной на стуле, заслуживал самой жестокой кары.
Эмиль быстро и точно перевел заданный текст, а я, поскольку учебник у нас был один на двоих, попросту списал все у него. Я мог перевести и сам, но это заняло бы вдвое больше времени: все мои мысли были лишь о прекрасной дочери доктора Форе, моей тезке, девочке по имени Жанна-Мари.
Ее дедушка был раскройщик, бабушка — басконка (народ этот жил на границе между Францией и Испанией, говорил на собственном языке и имел богатые традиции).
— Мои дяди и двоюродные братья варят сыр. Точней, их жены, — сердито добавляет Жанна-Мари. — Жены всегда делают всю работу.
Мы стоим в дверном проеме, обвив друг друга руками и соприкасаясь носами.
— Можешь меня поцеловать.
Минутой позже она вздыхает, раздосадованная моей неуклюжестью, и отталкивает меня в сторону. Наверное, она уже целовалась с каким-нибудь умелым мальчиком. Или просто разочарована. Жанна-Мари недовольно цокает языком.
— А теперь ты меня поцелуй, — говорю я.
Она тут же расплывается в улыбке, подходит ближе и приподнимает голову. Я стою на дверном пороге, иначе голову пришлось бы поднимать мне: она на полдюйма выше. Поцелуй сперва мягкий, но в конце становится жестче, а потом она на миг приоткрывает рот.
— Вот как это делается, — говорит Жанна-Мари.
Я настаиваю на закреплении пройденного материала. Мы целуемся всю весну и лето, а потом и всю зиму. Мы встречаем так весну, и единственный человек, который об этом не знает, — отец Жанны-Мари. Ну, и мать, наверное. Хотя она часто поглядывает на меня со смесью удивления и беспокойства.
Спустя год после нашего первого поцелуя Эмиль в пяти комнатах от нас кланяется доктору Форе и говорит, что приведет меня к директору, как только отыщет. Эмиль произносит это с таким почтением, что отец Жанны-Мари ни сном ни духом не догадывается, что над ним смеются. С таким же почтением в голосе Эмиль каждый день справляется у учителя о пропавшей собаке. Вскоре доктор Форе приходит к жене и спрашивает, не видела ли она Жанну-Мари. К счастью, он никак не связывает исчезновение дочери и мое. В это время я запускаю руку ей под блузку: ребра у нее тонкие, как прутики, зато уже можно нащупать мягкую, слегка оформившуюся грудь.
— У толстяка в твоем классе сиськи больше моих. Несправедливо! У моей матери вымя, как у коровы.
Я отвечаю, что мне трудно поверить в их родство.
— Это потому, что мы не родные. Меня нашли в корзине, в камышах. Мама пошла на реку стирать белье и нашла меня.
— Так нашли Моисея, — с улыбкой сказал я. — И его мать пошла на реку купаться, а вовсе не стирать. Для этого у них были слуги.
— Я серьезно! Моя настоящая мать была принцесса, полюбившая злодея…
Я усмехнулся. Какая наивная ложь!
— Почему же мадам Форе не отдала тебя матери? По-моему, это было бы разумно.
Жанна-Мари подошла ближе, прижалась лбом к моему лбу и прошептала, обдавая меня запахом чеснока:
— Она пыталась. Но враги моей мамы дали ей золото. Тысячи и тысячи ливров, чтобы она меня не отдавала… — Жанна-Мари умолкла, сообразив, что сама загнала себя в ловушку. — Но все деньги почти сразу украли. Бандиты.
— Какая досада!
— Трагедия! — Она улыбнулась. Колокол прозвонит к обеду, и наше свидание подошло к концу.
— Моя принцесса!
Она ответила на мой поклон реверансом и убежала, что-то напевая. Даже новость Эмиля о том, что меня требует к себе директор, не могла омрачить моего счастья. Я рассказал ему, что Жанна-Мари, как и его гусятница, — знатная сиротка, украденная у законных родителей.
— Ты ей веришь? — спросил он.
— А ты веришь своей гусятнице?
Он хмыкнул:
— Не меньше, чем ты — своей возлюбленной тезке!
Тут я понял, что ошибался и он действительно целовал гусятницу.
— Поспеши, — сказал мне друг. — К директору пришли какие-то гости. Одного из них он называет «господин».
Проводив меня взглядом, Эмиль отправился обедать в столовую, где мы сидели на скамейках за длинными столами, и старшие ученики крали еду у младших, поэтому тарелки опустошались с такой скоростью, словно по залу пролетала стая библейской саранчи. В тот раз мой обед достался кому-то другому.
— Вот ты где!
Я поклонился и украдкой скосил глаза на гостей директора.
— Эти господа приехали тебя повидать. — Тут директор заметил их насмешливо-удивленные взгляды и поспешно исправился: — К нам приехали господа… Они хотели тебя видеть. Это… — Он указал на разодетого герцога, чье имя я пропустил мимо ушей, поскольку не мог оторвать глаз от человека, стоявшего посреди комнаты, который столь же внимательно смотрел на меня. Рядом с ним нетерпеливо переминался с ноги на ногу отставной полковник в военной форме, как я позже узнал, начальник военной академии.
— А это… — директор назвал наконец имя третьего человека, — …виконт д’Анвер. — Я тут же понял, что виконт — самый важный гость, несмотря на то, что он младше полковника и ниже герцога. Директор все время поглядывал на него, словно ища одобрения.
— Это тот самый мальчик?
— Да, милорд.
— Складная фигура, хорошая осанка… — При этих словах я сделал неловкое движение и нечаянно задел плечом буфет. — Крепко держится на ногах. Смотрит в глаза, когда сердится. Умен?
— У нескольких наших учеников успеваемость получше. У большинства — значительно хуже. Латынь ему дается хорошо, греческий средне. Карту Франции и Европы знает. Больше всего любит ботанику. — Откуда все это было известно директору? Может, ему сказал доктор Форе? Но зачем директор расспрашивал его обо мне? В глазах виконта я не нашел ответов на свои вопросы.
