Василий Ряховский - Евпатий Коловрат
Если бы спросил ее князь-батюшка, она дала бы Истоме согласие…
Но седой, могучий Ополоница поколебал ее девичьи мечты. Раскрывая перед ней дары далекой Рязани — дивные меха, янтарные бусы и жемчужные кокошники, — Ополоница заставил ее затрепетать при мысли, что богатый немереный край Руси будет ей подвластен, что рядом с князем мужем она станет судить и рядить, печись о славе Рязани, что кони ее детей напьются из Волги-реки и из Белоозера…
Истома вдруг потускнел в ее глазах, стал маленьким, она словно парила над ним, еле замечая его…
Евпраксия глубоко вздохнула, прощаясь с привязанностями своего девичьего детства, плененная дивным сказанием Ополоницы о градах и селениях по реке Оке, о дремучих темных лесах, о дубравах и голубых озерах, о стругах, что плывут под стены Рязани с Волхова, из-под Великого Новгорода.
Мыслями об этом она была полна все дни, пока собирали ее поезд к неведомому жениху.
Когда узнала Евпраксия, что идет с ней послом боярин Истома, она смутилась и первое мгновенье хотела просить отца отменить свой приговор: пусть ничто не манит ее назад, пусть с девичеством все будет покончено. Но вскоре изменила свое намерение княжна: пусть поедет с ней боярин — ей не так будет страшно в чужих краях!
Встреча с женихом пролила свет в сердце Евпраксии. В синих глазах Федора уловила она восхищение, растерянность и робость. Большой и сильный, он представлялся ей кем-то обиженным и одиноким. Ей хотелось погладить ладонью его прямые светлые волосы и близко заглянуть в глаза…
В первые дни своего пребывания в Рязани Евпраксия ничего не видела вокруг, жила, как во сне. Каждую минуту она ждала прихода Федора. Когда ей приносили его подарки, она с захолонувшем сердцем развертывала узелок и, находя в нем глубоко запрятанные перстенек ли, образок ли золотой на тонкой цепочке, радовалась безмерно, зная, что положили тот малый подарок большие и добрые руки Федора.
Чем ближе подходил срок венчания, чем настойчивей стучалась в стены терема сверкающая и нежная северная весна с серебристыми пушинками верб, со щебетом жаворонков и вечерними криками гусей над безбрежным разливом Оки, тем грустнее делалось Евпраксии. Только теперь она разглядела как следует суровую неприютность здешнего края. Темные леса с высокими верхами елей наводили на нее тоску. Как светлы и радостны дубравы на далекой Родине! Сколько там солнечных полян, золотых песчаных откосов, спадающих к голубым водам Десны, по которой вверх и вниз мчатся легкие будары с белыми полотнищами парусов!
Рязань подавляла Евпраксию угрюмой прочностью своих стен и тяжеловесной резьбой теремов. И люди здесь улыбались не часто, речь их была медленная, во взглядах стояла непреходящая дума. Рязанские мамки умели сказывать только о страшном: о кровавых побоищах, о лесных приведениях, о том, как заводит леший «немоляку»; в дебри, где лесные русалки щекочут его до смерти.
И никто не знал, сколько часом простояла Евпраксия у окна, глядя в синюю гряду леса, за которой лежала родная черниговская сторона, и сколько слез упало из ее глаз.
В неделю страстей господних княгиня Агриппина Ростиславовна позвала Евпраксию к ночному стоянию.
Каменный храм нового строения был величественен и пышен. Со стен и круглых столбов, державших высокий купол, смотрели строгие глаза угодников.
Княжеское место было на хорах, против алтаря.
Евпраксия видела сотни устремленных на нее глаз. Она стояла неподвижная и испуганная, словно страшные слова молитв были обращены именно к ней.
Федор встал справа от входа на хоры, за плечом отца-князя. Тонкая свеча озаряла лицо его с низу, отчего Федор выглядел еще более похудевшим.
В конце служения попы и дьячки запели славу князю. Все в храме и на хорах опустились на колени.
Евпраксия, не знаю здешних обычаев, немного опоздала и растерянно оглянулась. Федор встретил ее испуганный взгляд и вдруг ободряюще ласково улыбнулся…
С этого вечера вернулась к Евпраксии ее прежняя бодрость. Она вновь начала тормошить своих мамок, вместе с девушками принялась красить яйца, проращивать овес и, открывая окно, выпускала на волю пташек, что во множестве присылал ей жених.
Уж несколько дней шумели за окнами бурные ручьи, в лугах стояло необозримое море вешнего разлива, и по вечерним зорям высоко в небе звучали трубы летевших на север журавлей.
Небо днем блистало чистой бирюзой, в нем гуляли шальные ветры, и этот простор манил, суля счастье, с такой силой, что становилось тесно в груди. Даже птички, которых выпускала из клеток Евпраксия — серые чижи, пухлые и зеленоглазые чечетки, желтые, как сережки вербы, канарейки, — даже они пугались этого простора, задерживались у раскрытой дверцы клетки и уж потом, шевельнув для храбрости хвостами, вспархивали и уносились вдаль.
Евпраксия долго смотрела вслед птичкам, пока у нее не начинало ломить брови.
Однажды вот так стояла она у окна, подставив лицо ласковому солнечному лучу И вдруг ей послышалось, что в соседней горнице заговорили два голоса. Евпраксия прислушалась. Говорили старая мамка и боярин Истома.
— Божись баба, — тихо шептала мамка, — клялась белым светом, что даст княжичу того зелья. Да…
Воркотня мамки стала неразличима. Евпраксия разобрала только одно слово: «Ополоница».
— Случись так, озолотил бы я тебя, старая, — сказал Истома. — А теперь тоже сотворишь, когда через день пасха, а там и Красная Горка…
Еще что-то проворчала мамка, и ей также тихо ответил Истома.
Евпраксия поняла вдруг все, и пол зашатался у нее под ногами.
Вечером, при свете, пришел к ней Ополоница. Евпраксия передала ему разговор мамки с Истомой.
Ополоница низко поклонился ей и сказал:
— Дал тебе бог великое разуменье, княжна, и ты блюди его. Будет от тебя свет и радость мужу твоему Федору и всей нашей Рязанской земле.
Утром Евпраксия узнала, что мамка ее пропала. Ушла по вечеру в баньку, да и не вернулась. А перед самым обедом пришел к ней проститься молодой Истома: не дожидаясь свадьбы уезжал он за домочадцами своими и слугами; вместо себя оставлял княжне другого, старшего, боярина.
На пасху Евпраксия ходила в большой терем христоваться. Две девушки несли за ней круглое блюдо с яйцами-писанками.
Князь Юрий принял из рук княжны яйцо, улыбнулся и поцеловал ее трижды. Он положил в руку Евпраксии тяжелое яичко из невиданного в здешних местах зеленого стекла, и в стекле том сверкали звездочки. Мать-княгиня отдарила нареченную невестку яичком из янтаря с золотым по овалу крестиком.
Федор приблизился к Евпраксии вслед за матушкой. Он протянул княжне пурпурное яичко и склонился для поцелуя.
Чин разговенья Евпраксия справляла на половине матери-княгини, в окружении шумной толпы сестер и младших братьев жениха.
За стеной, в большой гридне, пировали воины и гости князя.
Евпраксии все время чудилось, что она слышит голос Федора, и ей казалось: вот войдет он, возьмет ее за руку и поведет куда-то в синее безбрежное пространство; мимо них поплывут быстрые облака, и вокруг все будет полно ликующего, праздничного звона…
Свадьба состоялась в назначенный день, в светлый весенний вечер.
Венчал молодых сам владыка рязанский Арсений.
Свадебный пир тянулся с перерывами целую неделю. Когда гости упивались и выходили на свежий ветерок, Федор уводил молодую жену в самую верхнюю светелку нового терема. Отсюда был виден весь Княжой луг. Там двигались пестрые толпы, там княжие лошади угощали народ брагой и пивом, там часто слышались крики в честь молодого князя Федора и княгине Евпраксии Михайловны.
На отчий удел
Незадолго до троицына дня молодой князь Федор Юрьевич уходил на отчий удел, в городок Красный, что на Осетре.
Много добра, много утвари, коней, сбруи, оружия и столового запаса давал князь Юрий своему первенцу для обзаведения. Мать-княгиня задарила молодую невестку-красавицу заморскими шелками и полотнами, которые по весне привозили в Рязань персидские и арабские гости, наложила в липовые укладки тонкое льняное полотно местного тканья и жемчужные вышивки, мещерские рушники и меховые пошивки. Княжеское добро грузили в четыре струга. На пятом струге с алым шатром посредине и с золотым грифоном на высоко поднятом носу поместили молодую княгиню с ее мамками и няньками и с девушками-побегушками. На переднем струге, вместе с кормчим, сел княжой пестун и ближний боярин Ополоница.
Вода в тот год стояла высокая. По ранней весне часто перепадали короткие и теплые ливни, лесные речки и ручьи то и дело набухали и долго не давали Оке войти в свои берега.
Молодые гребцы часто пели песни. На причалах к реке сходились поселяне. Они дивились красоте молодой княгине и богатствам, нагруженным на стругах.
Федор во главе большой своей дружины пошел берегом конно, поручив Ополонице «паче ока своего» беречь Евпраксию.
