Лев Жданов - Николай Романов — последний царь
Если сейчас один из бывших ближайших наперсников не стесняется обвинить низложенного царя в предательстве родины, если Воейков не лгал, что мысль об открытии Минского фронта врагу подал сам Николай Последний, то можно поверить и тому, что в припадке откровенности однажды рассказал Витте своим друзьям.
Это было ещё в начале японской войны, таком же неудачном, как и конец «безобразовской» авантюры, стоившей России сотни тысяч человеческих жизней и миллиарда денег.
В обществе уже началось брожение. Не только в Петрограде, но и в Павловске, рядом с царским дворцом, на музыке, где собирается самая избранная публика, — и там состоялась грандиозная манифестация.
Десятки тысяч голосов требовали от оркестра играть похоронный марш, «Марсельезу». Кричали:
— Долой войну!..
И только городовые при помощи кулаков, напирая сплошной чёрной стеною, могли выжать из огромного зрительного зала тысячеголовую возмущённую толпу…
Нарядная, обрызганная духами толпа высыпала в сад и там продолжала дело протеста… пока не явились войска и не прозвучал предупреждающий военный сигнал.
Вот в эти-то дни Николай открыл Витте душу, как сообщал потом вероломный министр царя.
— Знаете, Сергей Юльевич, у меня есть план… Союз с Францией Россию до добра не доведёт… И я во время последнего свидания с Вильгельмом наметил такую политику… Смотрите…
Он достал листок, на котором рукой германского императора были набросаны основания русско-германского договора, оборонительного… против Франции!
— Такой же листок, написанный мною лично, хранится у Вильгельма! — говорил министру Николай Последний. — Как полагаете: не время ли дать жизнь этому нашему начинанию? Тогда сразу притихнут здешние крикуны-смутьяны, анархисты и жидомасоны, почуяв, что перед ними — неодолимая стена…
Витте, видевший, что происходит в России, понимавший, что падение династии будет стоить ему карьеры, если не жизни, побледнел и убедил царя уничтожить опасный листок.
— Если о нём кто-нибудь узнает, то прежде чем войска кайзера придут на помощь, вы будете схвачены, государь, может быть, даже убиты!.. — в решимости отчаяния воскликнул министр. — Порвите бумагу.
— Вы думаете? Ну что же, я порву… — нерешительно надрывая предательскую запись, согласился государь…
А Витте, как он уверял, окончательно, на мелкие лоскутки изорвал эту «чёрную хартию», ясно подтверждающую, на какую низость и измену народному делу способен был Николай Последний, только бы сберечь свою власть, отстоять шкурные интересы династии…
Если бы даже рассказ графа Витте был приукрашен и усилен ненавистью, какую в конце дней своих питал опальный граф к Николаю Последнему, — зерно правды тут есть.
Недаром во время волнений 1905 года немецкий миноносец «Г-101» на парах стоял в пристани Петергофского дворца…
А близость русского двора, особенно «немки-царицы», к Германии особенно ярко выявилась после начала мировой войны…
И раньше шли толки в высших кругах и в народе о том, что царя окружают клевреты Германии, действующие посредством «немки-царицы», которая при помощи внушений Гришки Распутина и «тайных снадобий» тибетского врача Бадмаева[58] окончательно подчинила своей воле «полковника Николая»…
Под видом средств, восстанавливающих мужскую способность, продажный тибетец, клеврет Германии, давал царю снадобья, от которых гасли последние проблески сознания и воли.
Не внимая голосам народа, Николай Последний мельком пробегал «выборки» из газет, которые составлялись для него ежедневно.
Конечно, окружение царя умело подтасовывать известия, попадающие в эти «бюллетени печати».
Но всё же от него не были утаены известные постановления Государственного совета и Съезда объединённого дворянства, состоявшегося в конце 1916 года…[59] Когда вся Россия осознала, что сохранение старого строя грозит гибелью стране, рискующей потерять своё место в ряду первоклассных держав и стать я в л е н н ы м владением Вильгельма Кровавого.
В это самое время Николай Последний дал разрешение Штюрмеру… и тот повёл через агентов в Швейцарии переговоры с графом Бюловым[60] относительно сепаратного мира…[61]
Николай не думал, что этим позорит себя и Россию, отдаёт во власть тевтонам на поток и разгром своих союзников, честно выполняющих священный договор, подписанный ими с Россией…
Что ему за дело до этих «клочков бумаги»…
Подобно Вильгельму Кровавому, он знать не желает священных обязательств и слов, если приходится подумать о собственном благополучии, если надо как-нибудь укрепить трон, расшатанный деяниями самого царя, его самодурки, полубезумной визионистки — жены и всей плеяды пиявок и червей могильных, всосавшихся в тело Русского Царства, в самую грудь русскому народу…
Но, бездарный на добро, Николай Последний не сумел тонко повести своей полупредательской игры…
Штюрмеру, русскому премьер-министру из остзейских «двоеданников-баронов», пришлось уйти. Сейчас же с успехом явились на сцену люди вроде Протопопова, Щегловитова и др.
Эти последние помощники Николая в борьбе с его же народом согнали целые толпы убийц-шпионов в дома, выходящие на главные улицы столицы… Тайно свезли сюда тысячи пулемётов, устанавливая их на чердаках домов и на колокольнях церквей.
И когда голодные толпы вылились на улицу с криками: «Хлеба! Дайте нам хлеба!»; когда женщины и дети, встречая приветами и кликами «ура» войска, шли волнами по улицам — на все мольбы ответили им по-старому: залпами пулемётов, градом свинца!..
Кровь пролилась… Хлынула волною… И сразу смыла трон того, кого зовут теперь — «Николай Романов — последний царь».
Давно жданная минута наступила…
И невольно снова просятся на уста строки, которые писал я ещё в 1906 году:
I
Полночная метель бушует над столицей.
Нагрянула зима на смену тёплых дней,
Когда весёлою, блестящей вереницей
Надежды на «весну» рождались у людей.
Темнея высоко перед дворцом Совета,
Из бронзы вылитый, недвижный, как и встарь, —
Душитель вольностей, гаситель вечный света, —
Куда-то вдаль глядит Прапрадед, строгий царь.
Тот Первый Николай, которого потомок
«По воле Божией» на русский трон воссел…
В медвежьей шапке страж озябший присмирел.
Вдруг голос прозвучал в выси, печально громок.
Смутился гренадер. Пред ним свершилось чудо!
Из бронзы дрогнул царь… В тоске заговорил:
— Чего мой Правнук ждёт?.. России с Ним — так худо!
Что день, то хуже всё… Ждать — не хватает сил.
А Тёзка мой живёт! Уйти уж не пора ли?
Какое море зла Он за собой привёл!
Россию хищники смутили, обобрали,
Повсюду нищета, насилье, произвол.
Явись же, наконец, Праправнук Богоданный!
Безвольный Властелин, игрушка злых глупцов,
Явись, последний царь, бесславный, бесталанный,
Хоть не подлец душой — но хуже подлецов!
Ты портил многое, что предки созидали…
Народ? От юного царя он счастья ждал.
И мы… За гранями нездешними — мы ждали,
Чтоб Русь свободную Ты вновь пересоздал!
Полдела свершено… Трудились много предки,
Ошибки делали, платили за грехи…
Бывали прадеды — безвольны и плохи,
Да верилось: «Беду поправят детки!»…
И не сбылась мечта! Какой-то рок суровый
Лежит, как вижу я, Праправнук, на Тебе.
Запуган гидрою дворца многоголовой —
Не можешь устоять, ни уступить в борьбе.
Как вижу я: печать Твой жребий роковую
На бледное чело сурово наложил:
Невольно рушишь всё, чему твой род служил,
Льёшь м ё р т в у ю струю в народа мощь живую!
II
Ты шёл принять венец… Смятеньями, пожаром
Ознаменован шаг к престолу первый Твой….
Ты занял пышный трон с поникшей головой,
И ряд печальных лет прошёл сплошным кошмаром.
Гремел могучий клир: — «Осанна! Аксиос!»…
А Ты? Ты, торжества великого виновник, —
Сам ясно сознавал, что духом не дорос,
Не император ты Российский, а «полковник»,
Ничтожный выскочка!
…С неслыханных времён —
Позора худшего земля не испытала.
Душа народная в тоске затрепетала.
И прозвучал над Русью тяжкий стон.
Ста тысяч сыновей у матерей не стало…
Убиты на войне позорной… иль — в плену!
Кто затевать посмел с Японией войну,
Когда сама земля о ней и не мечтала?!
Вокруг — печаль, нужда… И голод в дверь стучит
Костлявою рукой в жилища полуцарства!
Теперь — «на времена на тяжкие» — ворчит
Само продажное, изнеженное барство…
Для бар — лишь «времена тяжёлые» пришли…
А для народа — тьма вечна и непроглядна.
И трудно баричам из выжатой земли
Сосать последний сок и нагло так, и жадно!
III
Ты скажешь, что и я повёл неравный бой…
Но, поражённый, снесть не захотел позора.
За промах заплатил короной и собой!
И Русь воспрянула… Земля воскресла скоро…
А Ты? Чего Ты ждёшь? Иль слишком волей слаб,
Чтоб смело следовать по моему примеру?
Верь: тот — не Властелин, а злой и жалкий раб,
Кто смеет власть влачить, в себя утратя веру!
Я видел: Твой дворец был густо окружён
Народом трепетным, измученным, молящим.
А чем ответил Ты мольбе детей и жён?
Свинцом губительным, без выбора разящим…
Знак подан… Звук трубы… Рокочет залп, как гром…
Ещё… ещё!.. В толпе — смятенье, клики…
Убитые лежат… алеет кровь кругом…
Поступок ц а р с т в е н н ы й, поистине — великий!
Кровь проливал и я на этой площади…
Но в глубине дворца не прятался трусливо…
Средь верных гренадер был первым, впереди…
Не осквернит мой прах укор толпы глумливо.
Ты ж, Тёзка?! Ты покрыл позором навсегда
Тебе вручённое моё былое имя.
Царь без величия, без сердца, без стыда, —
Презренный для врагов, — Ты не любим своими!
Жизнь за вопросами несёт Тебе вопрос.
Бессилен Ты решать… ни дипломат, ни воин…
И вот чрез много лет звучит не «аксиос»!
Ты власти и любви народной — не д о с т о и н!
IV
Так что же не идёшь? Приди скорее. Жду!
Путь очищай другим. Дай родине свободу.
На русский трон воссел Ты на беду
И роду нашему, и целому народу!
Проснулась вся земля… В ней голоса звучат,
Живые голоса, могучие… с тоскою!..
Тебя молю теперь за землю, за внучат,
Чьих дедов я давил державною рукою.
Теперь мне ясно всё. Мой грех я вижу живо.
Всё понял… Но при мне не знали столько зла.
Не крылась во дворце позорная нажива.
Я не щадил порой и близких… И с чела
У родичей-воров, у князей благородных
Срывал короны… Сам судил их и карал!
Мой дядя или брат — у храма б не украл
Грошей кровавых, лепт народных!
Да, если б я узнал, что пушки, корабли
Украдены… лежат в брильянтах у блудницы…
Я вора предал бы позору всей земли,
Я снял бы крест с моей царицы,
Чтоб чести долг отдать за брата, за родню…
Пал Севастополь… пал и я за той святыней…
Японский реет стяг над русскою твердыней,
А Ты — живёшь, царишь!.. И я — Тебя виню.
Прощения не жди. Быть может, Ты умрёшь
Спокойно, много лет снося клеймо позора…
Всё может быть… Но помни: приговора
Ты милосердного за гробом — не найдёшь!
V
Решайся! Отрешись от трусости природной…
Одним мгновением Ты можешь искупить,
Ты можешь разорвать минутой благородной
Всей пошлости былой запутанную нить!
Свободу дай стране! Уйди, как смелый воин,
Который победить не мог и пал в бою…
И памятника, верь, Ты будешь удостоен…
От гибели спасёшь династию свою…
Скорей же уходи!.. Я жду! — опять тоскливо
Из груди бронзовой далёко пронеслось…
Но эхо над Невой застывшей, молчаливой
На царскую мольбу одно отозвалось…
Очнулся гренадер… Опомнился от грёзы…
Недвижен Всадник-царь, и не звучат угрозы…
Уж близко и рассвет… Идут… к нему на смену…
Угрюмо ветеран уходит и ворчит:
— Не скажет ничего солдат Твой… Промолчит
Про жалкого царя… про гнусную измену!..
Так я писал ещё одиннадцать лет тому назад[62]. Так думал и чувствовал вместе со всей Россией…
