Евгений Салиас - Свадебный бунт
Поэтому указ наделал такого шума в Астрахани, как если бы велено было у каждого торгового человека палец на руке отрубить.
А между тем, Кисельников тогда по целым дням красноречиво оправдывал указ, разъяснял все дело, зазорность, грех и неправоту уничтожаемого обычая. И в данном случае Кисельников чувствовал, что совесть его, душа его радуются новому указу, что в нем поднимается хорошее чувство, которое развязывает еще шибче его язык.
Второй же пришедший после этого указ о брадобритии произвел совсем не то действие на Кисельникова, хотя он и начал снова разглагольствовать, оправдывая царское повеление. Но на душе было смутно, на совести было нечисто.
К этому-то человеку направился вдруг теперь Носов. Предполагая отпраздновать продажу дома своего и созвать гостей на прощанье, будто на смех себе и на зло многим знакомым, Носов решил идти звать и Кисельникова.
— Озлится, что не слушаю его уговоров! Ну, и злися, — думал Носов, входя во двор дома посадского.
VI
Вновь приезжий в город молодец, побывавший у воеводы, был очень красивый парень, с чистым и добродушным лицом, слегка пробивающейся русой бородкой и маленькими усами. На вопрос, кто он, ему было прежде мудрено отвечать. В городах, где ему приходилось за последние года останавливаться, его приписывали в третий разряд, под рубрикой, «гулящие, вольные люди». Собственно, по сказу народному, он был просто шатун бесписьменный! Парень этот был москвич по рождению, а по происхождению — стрелецкий сын, по имени Степан Барчуков. Еще не так давно, лет восемь тому назад, когда он был только семнадцатилетним юношей, — он жил на Москве, в Стрелецкой улице, в большом и светлом деревянном доме, среди большой зажиточной семьи. Отец его был стрелецким пятидесятником. Страшный 1698 год, стрелецкий мятеж, затем суд и расправа молодого царя с бунтовщиками, приверженцами царевны Софьи, многое на Москве переменили и поставили вверх дном.
Красная площадь, зубцы кремлевских стен, многие базарные площади и заставы покрылись изуродованными и обезглавленными трупами. Казалось, вся Москва была в крови, а смрад от гниющих тел, не только не убранных, но «нарочито» разбросанных по городу, в устрашение жителей, наводил ужас и трепет на самого мирного москвича. Сотни стрельцов были казнены, дома их описаны, отобраны и раздарены любимцам царя, а жены, дети и домочадцы казненных пошли по миру, на все четыре стороны.
Много теперь бродило по России, на самых даже дальних окраинах, таких молодцов, как Барчуков, и повсюду, до самых дальних пределов Русской земли, в Литву, в Сибирь, в Архангельск и в Астрахань разносились вести, передаваемые очевидцами, о новых порядках, наступающих с новым молодым царем.
И добродушный люд православный, из края в край всей земли Российской, не винил царя.
«Царь тут, почитай, не причем. Конец света настает и светопреставление не нынче — завтра будет. Вот в чем вся причина!»
А многие богобоязные люди смиренно верили, что царь этот Петр Алексеевич — не царь, а сам Антихрист, принявший царскую личину. Вольнодумные головы хитро сообразили, решили и громко говорили, что Петр Алексеевич «обменный» царь, подмененный басурманом, чтобы «полатынить» всю Русскую землю.
Степан Барчуков, после казни отца, дяди и брата, уцелел только потому, что не успел еще, как подросток, надеть стрелецкий кафтан. Будь он на год, на два старше, то был бы теперь тоже в числе казненных. Тюрьмы он, конечно, не избежал и, просидев три месяца в числе других сотен безвинных преступников, он точно так же, как и многие другие, освободился тайным бегством. Это было и не трудно. Московские правители сами не знали, что делать с целой оравой заключенных по острогам, ямам и даже подвалам частных домов. Бегство этих заключенных было им на-руку.
В темную ночь Барчуков бежал из подвала одной кремлевской башни вместе с целой дюжиной других молодцев. После двух, трех дней поисков по Москве он нашел мать, но едва живую после всего пережитого. Женщина, потерявшая в один день мужа, брата и старшего сына, была почти помешана. Свидевшись с своим любимцем Степаном, стрельчиха немного ожила, и они вместе решили тотчас же уходить из Москвы к одному родственнику, в Коломну, который был человек зажиточный, старовер, известный своей начитанностью и сношениями своими по всей Руси.
Родственник-купец принял вдову с сыном ласково, но надломленная горем женщина прожила только два месяца. А юного Степана тоска взяла в Коломне после Москвы. Ему было тесно и душно, и невольно приходило на ум, что если родное гнездо на Москве разорено, то, стадо быть, судьба ему быть вольным шатуном по всему Божьему миру. Но что делать ему — вот задача?
Думал он с детства быть таким же стрельцом, как отец и вся родня, а теперь и войска такого, сказывают, на Москве не будет. Какое же дело себе надумать? Дело навязывалось само собой, мысль о нем копошилась в голове, щемила сердце, волновала душу. Только одно дело и может у него быть — отомстить правителям и палачам за смерть отца и брата.
Вот что стало постоянным помыслом и неизменным желанием молодого Барчукова, как и многих сотен иных молодцев в его положении. Не он один на Руси был приведен судьбой к такому решению.
Умный старовер-начетчик, побеседовав с родственником несколько разов, только утвердил его в этих мыслях и намерениях. Коломенский раскольник оказался настолько знающим и важным человеком, что мог лучше чем кто-либо помочь Степану и направить его… Он тотчас же состряпал и выдал Барчукову две грамотки. Первая была — проезжее письмо, или вид, конечно, «воровской», то есть поддельный, вторая же — возмутительное «письмо», в котором было прописано, что государя на Москве нет, что он опять отъехал в басурманскую землю, а на Руси оставил править за себя Александра Меншикова, и что первым делом, порученным ему уехавшим царем, будет разорение храмов Божьих, указ кланяться «болванам» и избиение новокрещенных по-христиански младенцев.
Письмо это Степан должен был повсюду путем-дорогой читать и давать списывать грамотным для распространения.
Молодой малый с своим подложным видом изъездил немало городов, побывал и на Волге, везде кое-как перебиваясь, нанимаясь, то работником, то приказчиком к боярам и купцам. Прошло года три, и мысль об отомщении была давно уже забыта им, бунтовщицкая грамотка коломенского дяди была давным-давно заброшена в речку, и на уме у молодца явилось совсем иное желание: пристроиться где-нибудь и зажить мирно и счастливо.
Будучи на Волге, не раз попадал он с купцами и товарами в руки разбойников. Хозяина его, конечно, вешали или топили, сам же он в числе других приказчиков и батраков оставался всегда цел, так как, по обычаю, им всегда предлагали идти в шайку, гулять на свободе с топором или ножем, а в случае отказа отпускали на все четыре стороны. Барчуков только раз почему-то соблазнился и чуть не сделался разбойником; но две недели пребывания в шайке убедили его, что эта жизнь не по нем, и он бросил нового чудного своего хозяина, воровского атамана.
И после этого более чем когда-либо начал Барчуков мечтать кончить свое мытарство «наймита» по городам и весям и устроиться так или иначе.
С год назад Степан явился в Астрахань и нанялся опять таки батраком в ватагу купца, торговца рыбой, богатого человека, но очень глупого. С этого нового места Барчуков уходить уже не собирался. Напротив, ему казалось, что судьба давно толкала его все странствовать, чтобы в конце концов привести в Астрахань, к этому купцу Климу Ананьеву.
Приходилось теперь своим разумом и ловкостью только довершить то, что давалось в руки и что было просто и трудно в одно и то же время.
Из батраков в ватаге купца для поездок на кораблях по Волге и по Каспию он сумел попасть в приказчики, в доверенные люди Ананьева. Вскоре он заправлял всеми делами глуповатого рыботорговца.
Но слепая судьба толкнула его лезть в зятья этого купца, в мужья его единственной дочери и наследницы, красивой Варюши. И порешил было Барчуков поступить прямо и смело, да видно перехитрил, и все пошло прахом.
Барчуков, влюбленный в молодую Ананьеву и любимый ею, сознался сразу хозяину, что он не Пров Куликов, крестьянин Коломенского уезда, как гласит его подложный вид, а стрелецкий сын Степан Барчуков, которого вся родня московская бывали пятидесятниками и сотниками в царском стрелецком войске. Одновременно Степан послал и сваху к хозяину. Купец Ананьев выгнал из дома «бесписьменного» стрелецкого сына и тотчас донес на него в воеводское правление. Призванный туда, Барчуков напрасно объяснялся, винился и просил прощения.
Так как вины отца, брата и дяди его, казни стрельцов и все это государское дело было почти забыто, то теперь он действительно мог, не боясь, явиться в Москву и выправить себе законное письмо. Но воевода всему этому хотя и поверил, однако решил, чтобы Барчуков отправился сам в Москву справлять этот вид, а с подложным видом в Астрахани не оставался ни единого дня. И через несколько часов прямо от воеводы молодец очутился пешком в степи за несколько верст от Астрахани в числе других вольных и невольных странников, выехавших или выгнанных из города.
