Николай Черкашин - Тайны погибших кораблей (От Императрицы Марии до Курска)
В 1933 году в ходе следствия Сгибнев показал, что Вермана очень интересовала схема электрооборудования артиллерийских башен главного калибра на новых линейных кораблях типа „Дредноут“, особенно на первом из них, переданном флоту, — „Императрице Марии“. „В период 1912–1914 гг., — рассказывал Сгибнев, — я передавал Верману различные сведения о ходе их постройки и сроках готовности отдельных отсеков — в рамках того, что мне было известно“. Особый интерес немецкой разведки к электросхемам артиллерийских башен главного калибра этих линкоров становится понятен: ведь первый странный взрыв на „Императрице Марии“ произошел именно под ее носовой артиллерийской башней главного калибра, все помещения которой были насыщены различным электрооборудованием…
В 1918 году, после оккупации немцами Юга России, разведывательная деятельность Вермана была вознаграждена по достоинству.
Из протокола его допроса:
„…По представлению капитан-лейтенанта Клосса я был германским командованием за самоотверженную работу и шпионскую деятельность в пользу Германии награжден Железным крестом 2-й степени“. Пережив интервенцию и Гражданскую войну, Верман осел в Николаеве.
Таким образом, взрыв на „И. М.“, несмотря на депортацию Вернера в этот период, скорее всего осуществлен по его замыслу. Ведь не только в Николаеве, но и в Севастополе им была подготовлена сеть агентов. На допросах в 1933 году он так говорил об этом: „…Я лично осуществлял связь с 1908 года по разведывательной работе со следующими городами:…Севастополем, где разведывательной деятельностью руководил инженер-механик завода „Наваль“ Визер, находившийся в Севастополе по поручению нашего завода специально для монтажа достраивавшегося в Севастополе броненосца „Златоуст“. Знаю, что у Визера была там своя шпионская сеть, из состава которой я помню только конструктора адмиралтейства Карпова Ивана; с ним мне приходилось лично сталкиваться“. В связи с этим возникает вопрос: не участвовали ли люди Визера (да и он сам) в работах на „Марии“ в начале октября 1916 года? Ведь на ее борту тогда ежедневно находились работники судостроительных предприятий, среди которых вполне могли быть и они. Вот что об этом говорится в докладной от 14.10.16 г. руководителя севастопольского жандармского управления начальнику штаба Черноморского флота (недавно выявленной исследователями). В ней приводятся сведения секретных агентов жандармерии на „И. М.“: „Матросы говорят о том, что рабочие по проводке электричества, бывшие на корабле накануне взрыва до 10 часов вечера, могли что-нибудь учинить и со злым умыслом, так как рабочие при входе на корабль совершенно не осматривались и работали также без досмотра. Особенно высказывается подозрение в этом отношении на инженера той фирмы, что на Нахимовском проспекте, в д. 355, якобы накануне взрыва уехавшего из Севастополя… А взрыв мог произойти от неправильного соединения электрических проводов, так как перед пожаром на корабле погасло электричество…“ (верный признак короткого замыкания электросети. — О. Б.). О том, что постройка новейших линкоров Черноморского флота тщательно „опекалась“ агентами германской военной разведки, свидетельствуют и другие недавно выявленные документы».
* * *Как бы там ни было, но даже роковой взрыв не смог, как говорят артиллеристы, «привести к молчанию» пушки «Императрицы Марии». Башни погибшего линкора незадолго перед Великой Отечественной войной были извлечены со дна морского водолазами ЭПРОНа (Экспедиции подводных работ особого назначения) и установлены под Севастополем. О подвиге 30-й береговой батареи, оснащенной поднятыми двенадцатидюймовками, — рассказ особый. Во всяком случае, орудиям «Императрицы Марии» довелось стрелять не только по кайзеровским кораблям, но и по гитлеровским танкам.
* * *Летом 1987 года в Севастополь в музей Черноморского флота пришла объемистая бандероль из Парижа. Когда ее вскрыли, на столе начальника музея заструился блеклый белый шелк старого флага. Огромное полотнище пересекал наискось голубой андреевский крест.
То был кормовой флаг дредноута «Императрица Марии», под которым корабль встретил свой смертный час. Его прислал сын контр-адмирала Павла Остелецкого, эмигрантская судьба которого забросила во Францию.
— Мы очень благодарны Николаю Павловичу Остелецкому, — говорит главный экспозиционер музея Генриетта Васильевна Парамонова, — за то, что он сохранил и передал нам эту прекрасную реликвию. У флага «Императрицы Марии», спасенного матросами, мы будем рассказывать молодым морякам о самоотверженности их прадедов, будем учить их бдительности и мужеству.
Мне довелось подержать в руках это историческое полотнище. Сегодня, сложенный раз пять — музейные стены слишком малы для него, — флаг «Марии» положен под стекло.
Так устроен человек: все, что было до его рождения, кажется ему древностью. Я тоже считал, что гибель «Марии» — глубокая старина, пока однажды севастопольские друзья не познакомили меня с рыбаком-старожилом, носившим фамилию замечательного гоголевского героя — Бульба. Рыбак жил на Северной стороне в маленьком домике с большим садом. Мальчишкой ему довелось быть очевидцем рокового пожара на «Марии», а в зрелых годах — стал свидетелем трагедии линкора «Новороссийск». Именно Бульба и рассказал мне, что в старинных — лазаревских — казармах Учебного отряда Черноморского флота находится рында — судовой колокол — с «Императрицы Марии»… Поначалу просто не поверил. Но на другой день заместитель начальника отряда провел меня в комнату боевой славы. Огромный бронзовый колокол висел на специальном кронштейне. Я и мечтать не мог о том, что однажды смогу прикоснуться к реальному металлу «Императрицы Марии». Однако вот он передо мной!
Как странно — давным-давно нет корабля, но голос его можно услышать и ныне.
— Бам-мм… — Многопудовая рында гудит чуть надтреснуто. Край колокола рассекала трещина — след памятного взрыва, чье эхо и по сию пору отзывается болью в каждом русском сердце.
Москва — Севастополь
ВЗРЫВ КОРАБЛЯ
Одиссея мичмана Домерщикова
Вместо пролога
Главный врач ленинградской психиатрической больницы «6-я верста» знал не только латынь, но и английский язык, поэтому он без труда перевел выцветшие строчки старого письма:
«Порт-Саид. 1916 г.
Милая Колди!
Теперь, когда ты читаешь это письмо и знаешь, что я жив — добавлю: и абсолютно невредим, — я вправе рассказать тебе о нашей катастрофе. Случилось то, чего я втайне опасался все четыре месяца нашего безумного плавания: мы взорвались. В десяти милях от Порт-Саида наш „Пересвет“ взлетел на воздух. Сдетонировал носовой артпогреб, и наш старик, не продержавшись на плаву и четверти часа, ушел на дно. Вместе со всеми я принял „холодную ванну“, но твои любезные соотечественники с конвоировавшего нас шлюпа „Дези“ протянули мне руку помощи и приняли на борт вместе с другими моими соплавателями. И вот теперь мы снова в Порт-Саиде, в этой немыслимой дыре. Из Сахары дуют зимние песчаные ветры. Летучий песок шуршит по брезенту палаток, в которых мы живем, навевая тоску невообразимую.
Союзники обещают прислать за нами транспорт и переправить в Европу. Думаю, самые тяжкие испытания позади, и я обниму тебя в Петрограде с началом весны…
Без тебя твой — Михаил».Это письмо и небольшую фотографию моряка с погонами старшего лейтенанта российского флота принесли и положили на стол доктора вместе со свидетельством о смерти больной Антонины Н. — на подпись.
Из всех историй болезни, хранившихся в районном доме скорби, история душевного недуга тридцатипятилетней красавицы была самой романтичной. В начале двадцатых годов деревенская девушка Тоня Н. — статная, необыкновенно привлекательная — приехала в Петроград на заработки. Почти неграмотная, не знавшая ни одного городского ремесла, она нанялась домработницей в семью капитана дальнего плавания. Красавец-капитан был женат на англичанке, которая, как гласила молва, увезла однажды в Англию военные секреты, за что муж ее пошел под суд и был сослан на десять лет в Сибирь. Тогда Тоня, уверенная в невиновности своего хозяина, отправилась в Москву добиваться справедливости. Неискушенная в судебных делах, едва умевшая вывести свою подпись печатными буквами, она ходила из приемной в приемную, из наркомата в наркомат и в конце концов сумела облегчить участь капитана. Его перевели на работу по специальности, и он стал водить баржи по Енисею. То был сущий подвиг женского сердца во имя справедливости и любви, ибо Тоня, на беду свою, любила капитана со всей силой первого чувства. Любила страстно, затаенно и безнадежно, сознавая всю пропасть, разделявшую ее, «необразованную» крестьянку из глухой деревни, простую домработницу, и его, бывшего дворянина, в прошлом блестящего морского офицера, а в советское время капитана большого парохода, совершавшего рейсы из Ленинграда в Лондон, человека в два раза старшего по возрасту, прошедшего три войны русско-японскую, германскую и гражданскую… И только бегство жены-англичанки, прихватившей с собой и семилетнего сына — Тоня души в нем не чаяла, перенося на него всю неистраченную любовь к его отцу, — это бегство и последовавшая за ним житейская катастрофа капитана, сбросившая его с недосягаемых вершин на дно жизни, когда она, по-старому «прислуга», а по-новому «домработница», вдруг оказалась выше его по положению, — все это внушило Тониному сердцу какие-то надежды. Сначала она посылала ему теплые вещи и домашнюю снедь. Ведь капитан был совершенно одинок: родители умерли, единственный брат пропал неизвестно где, а друзья, даже те, что не верили в пособничество капитана английской шпионке, писем все же ему не писали, и Тонины посылки, да тетрадные листки, испещренные большими печатными буквами, кой-где подплывшими от слез, связывали его с родным городом единственной спасительной нитью.
