Александр Сегень - Тамерлан
– И тогда наступит Судный день, – вздохнул Искендер.
– Да? Разве? – Две черные монгольские кисточки бровей удивленно взметнулись. – Почему?
– Так говорит Коран.
– В Коране сказано, что я завоюю Джуджу и Маджуджу?
– Не совсем так… Там говорится, что перед Судным днем народы Джуджу и Маджуджу прорвутся сквозь возведенную для них стену и устремятся на битву с остальными народами.
– Я выиграю и эту битву, – с уверенностью произнес эмир и пощелкал пальцами левой, живой, руки. – Мне как-то тягостно сегодня. На память приходят события юных лет. Иногда мне настолько живо вспоминаются юношеские забавы, что кажется, будто вот-вот – и правая рука моя взовьется вверх, сжимая саблю, а правая нога зашевелится и сама встанет в стремя… Я вижу лица тех моих друзей. Они давно уж в раю, а я вижу их так, будто мы расстались сегодня утром.
– Если это действительно так, – сказал Искендер, – то нам самое время продолжить свои записи. В прошлый раз мы остановились на вещем сне Тарагая.
– Прочти мне, что там получилось?
Искендер медленно прочитал вслух предыдущую запись.
– Хорошо, – сказал Тамерлан, теребя свою жидкую бородку, – что же было дальше?
– Дальше вы родились, о великий хазрет, – напомнил Тамерлану его секретарь. – Как мы опишем это?
– Никак.
– Никак?
– Я не помню момента своего рождения, хотя, конечно, было бы неплохо, если б я его помнил. Но сколько я ни напрягаю память, сколько ни пробую разные средства, обостряющие воспоминания, я не могу никак пробраться дальше таблички.
– Таблички?
– Именно. Мне кажется, первое, что я помню в своей жизни, – глиняная табличка для изучения слогов. Она казалась мне таинственной и неразрешимой вещью, а когда слоги стали оживать и я научился складывать их в слова, это показалось мне подлинным чудом. Скажи, мирза, ведь это чудо, что можно накалякать нечто на бумаге, а под этими каляками будет скрываться битва, или величественное строение, или портрет человека?
– Вы правы, хазрет, – кивнул Искендер, – это чудо. Настоящее земное чудо.
Слова Тамерлана вдруг растрогали Искендера. Ему тоже ярко и живо вспомнилась табличка, только деревянная, и в ней – вырезанные буквы. Запах свежей древесины, запах осенней листвы воскресли в его воображении, и сердце наполнилось тоской по тому далекому дню, по родной сторонке, по отцу и матери, наполнилось и полетело туда, далеко, в тот далекий край, в тот далекий день, в тот далекий год…
– Сколько вам тогда было, хазрет?
– Семь лет. Да, я помню, как отец говорил мне, что с семи лет я стал грамотным человеком. Значит, мне в том первом моем детском воспоминании семь лет. Говорят, что до этого я был весьма резвым мальчишкой и дрался со всеми кто ни попадя, но, должно быть, мозг мой дремал, покуда я не начал изучать грамоту. Знаешь что, напиши коротко: «Когда мне исполнилось семь лет, меня отдали в ученье, дали табличку слогов, и я быстро выучился читать. Радовался этому, как последний болван».
– Я напишу просто: «Радовался своим успехам».
– Разумеется, болвана не надо. К девяти годам я уже знал, как пять раз на дню совершать намаз, как угодить учителям, как правильно отвечать на вопросы, а если не знаешь ответа, как сделать вид, будто знаешь. Вскоре учителя стали называть меня лучшим из учеников. Еще мне нравилось, когда устраивались всякие сборища, я не пропускал ни одного и всюду старался присесть поближе к улемам и изобразить почтение к ним. На самом деле я изучал их жесты, усваивал, как выглядеть важным, чтобы заставить других с почтением относиться к любым твоим словам, даже если ты произносишь заведомую чушь. Поэтому среди своих сверстников я очень быстро стал вожаком. Не потому, что я был умнее или сильнее их. Я был хитрее, быстро уразумев, что не сила, не ум, не талант дают человеку власть над другими людьми, а нечто скрытое от понимания, но доступное мне как человеку необыкновенному. Этого не пиши. Напиши просто, что я сильно уважал старших и потому добился уважения среди своих одногодков.
Тамерлан умолк, предоставляя мирзе возможность спокойно все записать. В памяти великого завоевателя воскресло чувство жгучего страха, которое он испытывал в детстве, когда кто-то из мальчишек на его глазах дрался. Сам он всегда избегал драк, панически боясь боли, задыхаясь от тошноты при виде крови и увечий. Безобидные щипки и щелчки доводили его до безумия, а что уж говорить о настоящих потасовках. Только страх перед наказаниями заставил его хорошо учиться и сделаться одним из лучших учеников в школе. Сейчас, вспоминая это, Тамерлан чувствовал, как мурашки ужаса ползут по его спине, – неужели он, который за свою жизнь пролил реки крови, озера крови, моря крови, в детстве так боялся красной жидкости, бегущей из расквашенного носа или разбитой губы, что нередко орошал свои колени горячей струйкой при виде нешуточной драки!
Тамерлан тяжело вздохнул и провел пальцами по лбу и переносице, отгоняя постыдное воспоминание, затем продолжил:
– Как всякий ребенок, я любил игры и забавы, но моей любимой игрой всегда была война. Научившись подражать старшим, я сам сделался как бы старшим среди своих сверстников. Я делил кешских мальчишек на две армии и сталкивал их друг с другом, руководя и теми и другими, а себя при этом провозглашал не кем-нибудь, а конечно же эмиром, кем впоследствии и стал по-настоящему. И все потому, что я был хитрее этих дурачков. Людишки любят приносить себя в жертву, и с моей стороны грех было не стать тем идолом, которому жертвы приносятся. Уже с двенадцати лет я стал стыдиться детских игр и старался проводить время среди юношей, у которых не игрушечные, а настоящие забавы на уме.
Эмир снова умолк, поскольку еще одна волна постыдных воспоминаний захлестнула его. Он вспомнил, как стал дружить с более старшими мальчиками, вступившими в пору созревания, и как они использовали его…
Снова пальцы левой руки пробежали по лбу и переносице.
– Мне кажется, Искендер, подходит время ночного намаза и нам пора прерваться. Здесь напиши что-нибудь о моих ранних добродетелях. Напиши, что я всегда помогал нищим, отдавал им одежду, которую надевал хоть однажды, что каждый день я дарил им барана, тушу которого разрезали на семь частей и давали по куску всем особо нуждающимся. И еще, что всех своих друзей детства я возвеличил, когда сам достиг могущества и величия.
Совершая намаз вместе с Тамерланом, мирза быстро заметил, что эмир рассеян и думает не об Аллахе. Ему хорошо знакомо было это состояние Тамерлана, когда он возвращается из напускного и самому себе внушенного мусульманства в грубое степное язычество, когда он оборачивается из того, кем хочет казаться, в того, кто он есть на самом деле. Мирза не мог бы с точностью определить, какого из двух Тамерланов больше ненавидит – щепетильного ханжу, играющего роль джехангира, или плотоядного хищника, бешено упивающегося самыми разнузданными земными удовольствиями – пьянством, женщинами, войной, убийством.
И, едва закончив молитву, эмир повернул к Искендеру искаженное тоскою лицо:
– Нет, я не доживу до весны! Не дождусь ее. Я вижу движение войск, я дышу этим мощным перемещением человеческой массы из одного края земли в другой, чтобы там, на том краю, врезаться, врубиться, вмяться во встречную массу. Я хочу идти на Китай как можно скорее. Мои военачальники стали слишком ревностными мусульманами, им подавай обоснованные поводы к войне, будто они не знают, что есть один-единственный повод – их вождь, Тамерлан. Я наброшусь на Китай, как тигр на слона, и, перекусив ему глотку, свалю истекающего кровью. Мои доблестные, непобедимые тумены хлынут на империю Мин с великих высот Тибета, встанут из песков пустыни Алашаньской и, перескочив через Великую стену, ринутся разорять эту страну идолов и драконов. Там я обрету новую жизнь и воскресну, насытившись кровью идолопоклонников. Я вспашу лона всех моих жен, и они родят мне новых сыновей взамен умершего Джехангира, погибшего Омар-шейха, взбесившегося Мираншаха и обабившегося Шахруха. Я соберу всех колдунов Китая, и они омолодят мое умирающее тело. Я слышал, в Китае даже больше жителей, чем в Индии. Ах, как я люблю завоевывать страны с густым населением!..
Искендер широко распахнутыми глазами смотрел на Тамерлана, наслаждаясь зрелищем зверя, томящегося по добыче. Это был он, тот самый царь-кровопийца, о котором он сегодня начал писать свою потайную повесть. Он сидел перед ним почти неподвижно, лишь взмахивая живою левой рукой, но казалось, что он и впрямь тигр, который мечется по клетке, мечтая вырваться из нее и вцепиться в глотку всему человечеству.
Вдруг Тамерлан схватил себя за горло, захрипел и откинулся к подушкам. Мирза Искендер бросился к нему на помощь, но услышал хриплое:
– Не беспокойся!
– Подать воды или айрана?
– Глоток вина.
«Так я и знал», – мысленно усмехнулся мирза, отправляясь за вином. Спустя полчаса, выпив три полные пиалы красного румского вина, великий завоеватель мира уже вовсю спал, тревожно всхрапывая и надувая свои и без того толстые губы.
