Михаил Ишков - Сен-Жермен
Попытайся одолеть первый, самый трудный подъем и с перевала тебе откроется новая даль, новая линия горизонта. Ступай дальше — ничего, если для этого тебе придется спуститься вниз, помесить грязь, переночевать в забитой путниками корчме, послушать, о чем судачат люди. С наступлением утра снова в дорогу, к следующему перевалу.
…Третью неделю я не выхожу из своей спальни. Недостойные люди, шуты, вымогатели толпятся вокруг моего ложа, за окном шумит флорентийский люд. Во времена Цезаря мой родной город называли «Цветущая колония Юлия», здесь был устроен военный лагерь. Скоро 7 марта, день Святого Фомы Аквинского, провозглашенного покровителем наук. Мое сердце с тобой, в переделах чудной Венеции. Ты, верно, любишь раскатывать на гондолах. Нанимаешь ли кастратов, чтобы услужить их пением прекрасным дамам? Прошу тебя, старайся поменьше оказываться на людях. Не забывай, как часто встречаются в этом страшном городе вделанные в стены каменные львиные пасти. Вспомни надписи, какая осеняют эти жуткие архитектурные украшения — «Для тайных доносов против не уважающих церковь и богохульников». Не забывай о каменных колодцах, в которые навечно заключают провинившихся в свободомыслии или заговорах граждан. Разве сравнится с ними свинцовая темница, устроенная на чердаке Дворца дожей! Только мой титул удерживает инквизицию в рамках приличия. Я с тревогой думаю, что случится с тобой, когда меня не будет в живых! Екатерина Сфорца, жена Джованни Медичи, сына основателя младшей линии нашего рода, опасаясь врагов, скрывала своего сына, переодетого девочкой, в монастыре. Это великое чудо, что малыш избегнул кинжала или сосуда с ядом и дожил до совершеннолетия. К слову отец его, сам Джованни был храбр необыкновенно. Он был назначен капитаном республики и заслужил прозвище Непобедимого. В битве при Мантуе он получил смертельную рану. Умер двадцати девяти лет от роду после ампутации ноги. Во время отрезания сам бестрепетной рукой держал факел перед хирургом. Горячо любившие его солдаты до конца своей жизни не снимали траурные одежды…»
В Венеции я остановился в доме синьора Фраскони, местного аптекаря, являвшегося также одним из последних тайных розенкрейцеров в Италии. Человек недюжинного ума, обладавший резким густым басом, он частенько разговаривал сам с собой. Лечебные препараты Фраскони готовил отменно, соблюдал все требования, которые святая церковь предъявляет к доброму верующему, имел могущественных покровителей, со своими братьями по тайному ордену почти не общался, так что власти Венеции почти не досаждали ему. Как оказалось впоследствии, он жил в ожидании меня или подобного мне молодого человека, кто волей обстоятельств изначально был герметичен, чья судьба с рождения представляла из себя загадку, секрет которой необходимо было тщательно скрывать. Прочитав рекомендательные письма от Джованни Гасто, от профессоров из Сиенского университета, от единомышленника из Феррары, он долго разглядывал меня, хмыкал, что-то пришептывал. Я отошел к стрельчатому окну, глянул на канаву, в которой колыхалась грязная, мутная, пропитанная отвратительной зеленью вода, словно досадуя, что её заперли в этом каменном мешке, где ей негде разгуляться, обернуться могучей волной, обрушиться на берег, ударить в борт корабля. Я на мгновение ясно увидел, как блеснула молния, громыхнули раскаты и чудовищный вал лег на палубу несчастного судна… Здесь же, между каменными осклизлыми стенами, водица только поеживалась, покачивала мусор.
— Твои воспитатели очень хвалят себя.
Услышав голос синьора Фраскони, я вздрогнул, очнулся, повернулся к старику, сидящему в кресле с изогнутыми ножками. На голове его возвышался старомодный парик, который носили во времена Тридцатилетней войны.
— Я очень старался, мессер Фраскони. У меня не было выбора, кроме как проявить должное усердие в овладении науками и искусствами.
— Ну, и чему же выучили тебя эти университетские профессоришки? Что есть тинктура?
— Это несуществующая субстанция, с помощью которой должно было совершиться превращение низшего металла в высший.
— Верно. Тогда скажи, что есть алхимия, или, как выражаются мрачные англичане, all химия, то есть «всёхимия»? Как ты считаешь, должна ли она замыкаться только на полезном изучении свойств химических элементов, их способности в определенных пропорциях вступать в соединения, или в её силах отыскать тинктуру, с помощью которой люди смогут осуществить три великие цели: превращение при содействии философского камня низких металлов в золото, открытие «панацеи» или эликсира жизни и получение всеобщего раствора, смочив которым любое семя можно во много раз увеличить его плодовитость?
— Могу ли я сомневаться в словах мудрых наших предков, синьор Фраскони? Может ли человек, подобный мне, удовлетвориться мыслью, что сон всего лишь отдых тела и души. Я верую в высшее предназначение химии и даже если все эти надежды только плод воображения и самообман, все равно стоит заняться подобной наукой. Это лучше, чем губить людей на полях сражений, или ввергать народы в нищету, а граждан в каменные казематы…
Хозяин прижал палец к губам.
— И это верно. Иной раз неосуществленная мечта становится куда бóльшей ценностью, чем само золото. Попытка не пытка, граф, — он помолчал и неожиданно громко рявкнул. — Ты пришел! Я буду учить тебя!..
Глава 3
Третье письмо догнало меня по дороге в Англию, куда я, расставшись с любезной моему сердцу Франсуазой де Жержи, отправился, чтобы хотя бы на время сбить со следа ищеек-иезуитов, которые так и крутились вокруг меня. По-видимому, они что-то пронюхали насчет намерения Джованни Гасто, который к тому времени нежданно-негаданно стал великим герцогом Тосканским, наделить меня богатым наследством. Я не люблю пышных выражений, но на остров меня в самом деле повлекла неведомая сила. Как раз в ту пору мои ночные кошмары оформились в нечто осмысленное, путеводное. Первыми впечатлениями я поделился с Джованни Гасто во Флоренции, куда заехал, покинув Венецию.
Об этом стоит рассказать подробнее. Прежде всего, узкая, зажатая между каменными стенами лужица, открывшаяся передо мной из окна дома синьора Фраскони, во время погружения в дрему обернулась обширным океаном, наблюдать за волнующейся поверхностью которого я сначала мог только с поверхности. Словно упавший за борт пассажир, перепуганный до смерти, сорвавший голос… Я то взлетал на гребень жидкой горы, то низвергался в пропасть. Не сразу мне удалось сообразить, что за расцвеченные необычайными, радужными пятнами холмы вздымались вокруг меня. Расцветка была отвратительной, вызывающей отвращение. Я бы никогда не посмел воспроизвести эти цветовые сочетания на холсте. Грязно-желтый соседствовал с буро-зеленым, муть с остатками нечистот — ну, Бог с ними!.. Только спустя пару ночей я смог выбраться из этой клоаки и воспарить над волнующейся, вздыбленной поверхностью. Небо — или то, что можно было назвать небом, отливало платиновой тяжестью. Однородный облачный слой лежал низко, кое-где касался находящихся в постоянном движении водяных гор.
Опекун с нескрываемым интересом и восторгом выслушивал мои рассказы. Все эти дни я ходил словно в бреду, пил исключительно чай, похудел донельзя. Пока не увидел свет, ясный, обильный, исходивший с Востока, с вершин каменной страны, выступившей из этого беспредельного отстойника. Был он зеленоват, чуть в бирюзу, чистоты и силы необыкновенной. Его отголоском показалось мне сияние, которым неожиданно окрасился остров на западе, формой напоминающий сидящую собаку. Сияние было сильно приглушено, однако отсветов хватало, чтобы разогнать пятна цвета серы, колыхавшиеся вокруг. В другом направлении — я бы сказал на юге — тоже зарождалось светоносное пятнышко. Почему «на юге», «на западе»? Поутру я подолгу ломал голову над истолкованием этих ослепительных, выворачивающих душу картинок. Это был мучительный вопрос, как относиться к подобному бреду — иносказательно или в цветастых образах таился намек на что-то реальное, способное вести и направлять.
Ненастной погодой встретила меня французская граница. Я очнулся от окрика жандармского начальника, который пропускал с той стороны карету какого-то важного господина. Косой дождик скребся в узенькое, разделенное деревянной решеткой стекло моего экипажа. В этот момент четверка крупных задастых лошадей с лихостью протащили под вздыбленным шлагбаумом огромную угловатую карету. Это была государственная экспедиция — посол короля Франции Людовика XVI направлялся в Голландию. Помнится, лет тридцать назад вот также мне довелось повстречать на границе графа д'Аффри,[23] тогдашнего представителя его величества в Нидерландах. Случилось это в 1759 году. Мой верный кучер Жак также поставил экипаж на обочину, также с протянутой рукой подошел к нам человек в форменном ношеном донельзя кафтане и с гордостью заявил:
