Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.
Дверь открыл вестовой Миронова Суровцев с зажженной лампой в руке. Он еще не спал в ожидании заговорщиков, но, очевидно, струсил в последнюю минуту. Михаил видел, как в руке его мелко дрожала лампа.
— Спят, — сообщил он и зачастил полушепотом, — распьянехоньки, бутылку коньяку выпили вечерось, за картами меня посылали, а я за воротами постоял.
— Ладно, — не слушая, перебил Золотарев, — веди к ним.
Спертый воздух комнаты, где спали офицеры, пропитан устоявшимся винным и табачным запахом. Посреди комнаты стол, на нем две пустые бутылки, стаканы, блюдце с окурками, пачка папирос и наган без кобуры. Все это увидел Михаил при свете лампы, которую бледный как мел вестовой держал выше головы; пропуская вперед заговорщиков, сам он прижался к стене.
Хищно ощерившись, Золотарев перекинул топор в правую руку, шагнул к кровати, где густо храпел есаул.
— А ну, вставай, вражина! Получай, гад! — и, сдернув со спящего одеяло, он, гакая, рубанул его по голове.
Михаил успел еще увидеть, как Глотов поднял топор на Квятковского, но, видно, не сразу зарубил его; сотник, защищаясь, загораживаясь руками, заорал во все горло. Глотов ударил его вторично. Крик сотника и грохот упавшего со скамьи цветочного горшка разбудили хорунжего Мальцева. Михаил левой рукой ухватил со стола наган, замахнулся на хорунжего шашкой, но тот, вмиг сообразивший, в чем дело, кошкой сорвался с постели и, кинувшись на Мишку, ударил его головой в грудь. Падая навзничь, Мишка в упор выстрелил хорунжему в грудь.
Когда Михаил поднялся с пола, все три офицера лежали мертвые в лужах крови. Глотов, тяжело опустившись на стул, поднял с полу чайник с водой и пил прямо из носика, стуча по нему зубами. Насмерть перепуганный Суровцев словно застыл у двери с лампой в руке.
— Ты что наделал! — напустился на Мишку Золотарев, большой, страшный, с окровавленным топором в руках. — Слышишь, что в улице-то поднялось? А все из-за тебя, дуролом непутевый!
Только теперь до слуха Михаила донесся с улицы шум, конский топот, ружейная стрельба.
Я ж нечаянно, — начал было Михаил; Золотарев только рукой махнул и, бросив топор под стол, метнулся вон из комнаты, следом за ним Глотов и Мишка.
На дворе уже совсем рассвело, по улицам метались конные, пешие казаки, беспорядочно хлопали выстрелы. Более усиленная стрельба доносилась с южной окраины села; тяжко бухали залпы, прерывистым лаем захлебывались пулеметы. Там сопротивление повстанцам оказала 6-я сотня, сплошь состоявшая из дружинников. К ним присоединились два взвода из пятой, несколько уцелевших офицеров из других сотен и половина пулеметной команды, захватившая с собой пулемет «максим». Всем им удалось выбраться из села и умчаться по дороге на Нерчинский Завод.
Золотарев напрасно ругал Михаила, не по его вине в селе поднялась тревога. Как выяснилось позднее, произошла она так: заговорщики, без шума сняв часовых, овладели батареей, перебив офицеров, захватили штаб, а войскового старшину решили взять живьем. Стрельников с группой казаков был уже в ограде дома, где он квартировал, как в селе поднялась суматоха: в 6-й сотне взвыла сигнальная труба, в разных местах захлопали выстрелы. Взбежавший на крыльцо Стрельников и в дверь постучать не успел, как из дома в шинели, накинутой на плечи, с наганом в руке вышел сам войсковой старшина.
— Что за шум? — только и успел он спросить.
Стрельников облапил его сзади за руки, и тут случилось непоправимое: одни из казаков вскинул винтовку и с одного выстрела уложил насмерть обоих — офицера и Стрельникова. Казаки на руки подняли Стрельникова, понесли в околоток и не донесли. Организатор переворота Илья Стрельников, которого намечали в командиры полка, скончался на руках казаков, не приходя в сознание.
К восходу солнца все было закопчено, затихла стрельба. В селе задымили трубы, в улицах, оправившись от испуга, стали появляться жители. Взбудораженные происшедшим, казаки разъезжались по сотням, обрывая погоны, прикалывая алые ленты — на грудь гимнастерки, на рукав, на фуражку взамен оторванной кокарды.
В 3-й сотне, где служил Михаил, не выбыло из строя ни одного человека. Все они, привыкшие к боевой готовности, заняли привычные места в шеренгах, выравнивали ряды. Перед слитным строем их гарцевал на вороном офицерском коне урядник Чупров. Писменов назначил его временно командовать сотней.
— Сотня-а, слушать мою команду! — Несказанно польщенный оказанным ему доверием, он, пряча в рыжих усах довольную улыбку, сдерживая затанцевавшего под ним Воронка, держал к казакам речь: — Товарищи! Как мы теперь, значить, не беляки-семеновцы, а сознательные красные казаки революционной армии. А поэтому все прежние погоны, кокарды и всякие там чины, звания отменяем начисто. Командиры у нас будут выборные, называть их будем просто; товарищ командир полка, командир эскадрона и так далее. Командиром полка у нас сейчас товарищ Писменов, от его приказ: выступить сейчас же и следовать на Уров, где нас ждут наши товарищи красногвардейцы и, значить, товарищ Журавлев. По дороге, значить, остановку сделаем, митинок проведем, чтобы командиров утвердить, а какие, значить, не по душе нам, то и новых изберем, понятно? Вопросы будут? Нет? Тогда выступаем. — И, приподнимаясь на стременах, по-командирски зычно повысил голос: — Сотня, смирно-о! Справа по три, за мной, ма-арш!
На луговине за поскотиной остановка в ожидании, пока подойдут другие эскадроны; казаки по команде «вольно» спешились, сбиваясь кучками, занялись разговорами, куревом. В это время мимо них, в окружении конного конвоя, гнали арестованных харченов-батарейцев. Казаки люто их ненавидели за мародерство и жестокие расправы с населением. Поэтому-то теперь, глядя на понурые, с опущенными головами фигуры семеновских наймитов, никто не пожалел их, не сказал доброго слова о них, хотя все понимали, что суд будет скорый и беспощадный. Лишь один из казаков проговорил со вздохом:
— Это куда же их? Неужто на расстрел?
В ответ послышались негодующие голоса:
— А чего же, в зуб им смотреть?
— Хватит им тиранить да грабить мирных жителев!
— В Доно-то что они вытворяли, казнители проклятые. Палачи, с желаньем шли расстреливать да пороть стариков тамошних!
Вскоре раздалась команда «По коням!», и полк, эскадрон за эскадроном, двинулся в поход. Когда выехали за поскотину, Михаил вновь увидел арестованных, колонна их маячила далеко впереди, там, где дорога полого поднималась в гору. Но вот все они свернули с дороги влево, и в ту же минуту над их толпой, словно короткие вспышки молний, засверкали клинки. Понял Михаил: суд над белыми наймитами свершился, и казаки, не желая тратить патроны, рубят их шашками.
Полк проходил тем же проселком, мимо порубленных харченов. Все они, двадцать восемь человек, лежали неподалеку от дороги, истекая кровью.
А день разгорался такой чудесный, так ласково пригревало солнышко с голубого, без единого облачка, неба, серебристую трель сыпали жаворонки. Такой же, как небо, голубел по обе стороны острец, искусно расцвеченный желтыми маками и розовыми гребешками дикого клевера. Все вокруг цвело, благоухало, и диким казалось, что здесь, среди этой прелести, только что разыгралась кровавая бойня. Казаки, вопреки своим обычаям, даже не раздели порубленных ими батарейцев, так и лежали они в новехоньком обмундировании, алея лампасами и погонами на залитых кровью гимнастерках. Конь Михаила, чуя кровь, тряс головой, фыркал, прядал ушами. Казаки перекидывались словами:
— Не могли уж подальше от дороги-то!
— Ничего-о, пусть другие глядят да казнятся!
— А лампасы-то, как у всамделишних батарейцев казачьих, красные[3].
— Семенов-то в казаки их произвел!
— Чего же одежу-то не поснимали с них?
— Потому што поганая одежа ихняя.
Ближе других к дороге лежал бритоголовый харчен, он был еще живой, лежа ничком, скреб руками землю, хрипло бормотал что-то, из разрубленного плеча его струилась кровь. Глянув на него, Михаил не вытерпел, сорвал с плеча карабин и, не спрашиваясь у взводного, с ходу, двумя выстрелами прекратил мученья умирающего бандита. Никто не упрекнул Мишку; взводный лишь оглянулся на выстрелы, погрозил ему кулаком.
Полк остановился недалеко от места казни. Здесь решили провести первое полковое собрание, на котором избрать новых командиров, обсудить план дальнейших действий. Спешенные казаки расседланных копей пустили пастись, сгрудились вокруг зеленой полковой тачанки, которую вмиг приспособили под трибуну. К ней уже приспособили полковое, вздетое на пику знамя, на алом полотнище которого еще ничего не было написано.
В это время из села полным галопом мчался всадник на коне темной масти. Сначала на него никто не обратил внимания, полагая, что это один из отставших от полка казаков, и только когда тот подскакал ближе, узнали в нем офицера. Раздались, удивленные голоса:
