Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах)
Женщины и дети в страхе попадали на землю. Некоторые, чтобы схорониться от злой, жестокой, неуправляемой силы, поползли в кусты. Но и там их доставали стрелы с жёлтым оперением…
Все же часть молодых мужчин чудом при таком натиске пробилась к кумирне, где возле дуба с цепью лежали кувалды. Они тут же разобрали их и стали крушить ими наседающих врагов. Оглушённый ударом, слетел с лошади один, другой, третий… Страшный замах — и уже лошадь с раскроенным черепом летит на землю, подминая собой всадника. Но силы неравны, и молотобойцы, кто поражённый стрелой, кто разрубленный саблей, все до единого полегли возле дуба.
Как только началась кровавая бойня, Мирослава, тоже объятая ужасом, словно раненая птица, заметалась и, крепко ухватив за руку Доброслава, потянула его за собой к лесу. Не успели они пробежать и несколько саженей, как их настиг на коне рослый хазарин, нагнувшись, подхватил за талию Мирославу, перекинул её через седло, исхитрясь ещё плёткой стегануть по голове мальчика, и поскакал к лесному храму, где уже, скаля зубы, хазарские воины сдирали со Световида золото и выколупывали драгоценные камни.
Удар плёткой был до того силен, что Доброслав упал в траву и на какой-то миг потерял сознание. Открыв глаза, он увидел всё ещё плывущую навстречу солнцу священную белую лодью. Сейчас только двое, Волот и отец, держали её, остальные были побиты стрелами. Мерцана всё так же протягивала свои руки с караваем хлеба, будто теперь просила врагов: «Пощадите!» И губы её поневоле шептали это слово. Бедная девочка, у кого ты просишь о милосердии?…
Упал отец, пронзённый стрелой, и тогда, подняв лицо к небу, взмолился Доброслав:
— Световид, мы же столько принесли тебе жертв! Почему не поражаешь громом и молниями наших врагов?! Световид… Бог, я взываю к тебе!
Вот и Волот упал, и рухнула на него священная белая лодья, а дочь жреца подхватил на руки совсем юный хазарин знатного, судя по тюрбану с черным и белым перьями на голове, происхождения с жёлтыми, как у молодого волка, глазами. Потом он промчался с драгоценной ношей почти в двух шагах от лежащего в густой траве Доброслава, обдав его ветром.
Ещё несколько мгновений и всё было кончено. Так же внезапно, как и налетели, хазары покинули с награбленным добром и пленницами лес. Те русы, кого миновала стрела или сабля — а таких остались единицы, — поднялись с земли, выползли из-за кустов, начали бродить среди убитых и узнавать своих.
Доброслав бросился к отцу, тот ещё дышал. Плача, он поднял его голову, отец открыл глаза, узнал сына:
— Доброслав, сынок, умираю… Видишь, как тяжело жить здесь, среди хазар и ромеев… Обещай мне, что покинешь эту землю и уйдёшь к берегам Борисфена…
— Обещаю, отец, — рыдал Доброслав.
— Вырастешь, но помни, твоя жизнь там… Помни, сы-ы… — Голова отца запрокинулась, на губах показалась кровь.
Здесь, у поверженной священной белой лодьи, и нашёл мальчика Родослав, волосы которого сразу сделались белыми…
* * *Доброслав прожил у него десять лет. У жреца он познал всех славянских богов, научился собирать травы и лечить ими людей… Потом спустился в свою обветшалую избу. Подправил её, завёл лошадь, собаку Буку, а в последнее время и поросят… Исправно платил дань тиуну, хорошо работал на его виноградниках, а однажды, когда заболел его сын, вылечил мальчика травяными отварами. Аристея, жена тиуна, подарила Клуду статуэтку богини красоты Афродиты, из пены рождённой девы. Доброслав поставил её в углу на деревянную подставку и всякий раз, когда вспоминая дочь жреца Мерцану, возжигал перед этой фигуркой нагой женщины жертвенный огонёк.
— Богиня, — молился Клуд, — ниспошли на меня сон, в котором бы я узнал, жива ли эта девушка, а если жива, где проживает… Может, нищенкой, покрытая грязью и язвами, или, проданная в рабстве, в гареме какого-нибудь кизиль-баши, а что хуже всего — в солдатском лупанаре, где, намазанная и напудренная, как китайская хайша, растрачивает своё тело и любовную страсть за несколько фоллов с каждым купившим её на ночь велитом… Тогда уж лучше не знать о её судьбе жрецу Родославу, скорбящему не только о дочери, но больше всего оттого, что почти погиб весь род, который был обязан уберечь… Самое страшное, что случилась эта погибель в день праздника Световида, закончившегося чёрной бедою…
Вот и снова Клуд застал жреца, в немой тоске сидящего на берёзовом пне возле землянки. Уже несколько раз звал его жить в свою избу, но Родослав отмахивался:
— Нет, сынок, я хочу скоротать свой век рядом с повергнутым богом и рядом с погребальным костром, на который мы водрузили погибших людей, веривших мне, и которых я предал.
— Это не так, Родослав, ты здесь ни при чём. Может, виноват наш обычай, что в праздники, идя к богам, не берём с собой никакого оружия?…
— Молчи… Не кощунствуй! И не успокаивай более. Люди назвали меня Родославом, а следовало бы — Родогасом. — И крупные слезы покатились по впалым, морщинистым щекам старика.
Здорово сдал за последнее время некогда статный черноволосый жрец. Одет в рванье. Глаза его тусклы и безжизненны, белая борода нечёсана, руки дрожат; он беспрестанно кашлял и хватался руками за горло — Доброслав знал, что во время побоища верховного жреца сильно ударили в грудь шестопёром…
Клуд поздоровался.
— А, Доброслав… Это ты, сынок, рад видеть тебя… Что нового в селении?
— Приехал велит Фока, привёз повеление тиуна ехать мне в Херсонес к протосфарию с соляным обозом, который пришёл с Меотийского озера, — Добросав полез в мешок, вынул поросячью голову, хлеб и две баклажки с мёдом.
— Спасибо, сынок. И спасибо твоим поселянам, не забывают Родогаса…
— Не надо так, отец, не надо…
Родослав махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.
3
Тиун, забрав с собой с десяток солдат и наказав Аристарху удвоить бдительность, так как солевары расположились возле дома, в каких-нибудь ста шагах, поехал собирать дань с поселян, Аристея, оставшаяся с детьми, села к окну и стала смотреть на дальние холмы, на вершине которых ещё лежал снег.
Было слышно, как лошади, привязанные к телегам, доверху груженным соляными бурыми глыбами, переступая, стукали подковами по натянутым на оглобли железным гужам и звякали удилами. Кто-то из прибывших с Меотийского озера крикнул Аристарху:
— Эй, солдат, прикажи задать коням корм!
Тот усиленно замотал головой, делая при этом свирепое лицо и хватаясь за рукоять кинжала.
— Глянь, как пень… Не понимает ничего. А может, охлой?…
Аристея, звавшаяся когда-то Настей, пленённая древлянка, крестившаяся в Херсонесе и возвысившаяся до жены тиуна-ромея, правда, не венчанной, улыбнулась, услышав такое с детства родное, почти забытое слово: охлой — ловкий плут, изворотливый мошенник… Подозвала сердитого Аристарха и велела насыпать в кормушку овса.
Она знала, что сегодня к вечеру должен приехать Доброслав Клуд с велитом Фокой. Вот и глядела на дальние холмы, уже подёрнутые розовой дымкой, и сердце её приятно млело — хотелось, чтоб время до вечера проходило быстрее… Ей нравилось смотреть в голубые глаза этого высокого широкоплечего русича и говорить с ним на родном языке и замечать при этом его невольное смущение.
Мужа она своего не любила. Просто была благодарна ему за то, что купив её на торжище в Херсонесе, стал обращаться с ней не как с рабыней или заложницей, а сделал в своём доме полновластной хозяйкой.
За Понтом находилась его настоящая жена, которая не захотела ехать в «страну диких людей», как она называла Крым, и осталась в Константинополе с обожаемым ею служителем терм[24], два раза в неделю массажировавшим её уже начавшее полнеть тело…
Красивую древлянку, окрещённую Аристеей, с высокой грудью, с толстой русой косой и васильковыми глазами, ромей полюбил со всей пылкостью души, потихоньку черствеющей на чужбине без родных и близких, не жалел для неё нарядов и украшений, благо они доставались ему легко и в немалом количестве, часть из которых тиун бессовестно утаивал от стратига херсонесского.
А когда Аристея родила ему мальчика, он стал боготворить её, а в сыне души не чаял. Только чрезмерные ласки ромея иногда тяготили славянку. Как бы хотела она, чтобы эти ласки исходили от другого, близкого ей по духу и образу мыслей человека. И таким человеком чтоб был Доброслав…
Это желание пришло к ней, когда Клуд вылечил тяжело заболевшего мальчика. И после одного с ним разговора… А случился он в последний приезд Доброслава летом, когда крымская земля полыхала всеми красками полевых цветов и буйной зеленью ясеневых лесов, ельников и дубрав.
Тогда с раннего утра, у неё было хорошее настроение. Отдав приказание слугам, что сделать по хозяйству, Аристея с сыном пошла прогуляться к реке. За ними, как всегда, следовали вооружённые до зубов Аристарх и Фока.
