Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков
Федя приоделся и зашагал в Чижовку.
Войдя в церковь, он сразу же увидел на левой стороне среди женщин высокую Марью Никитишну. Рядом с ней стояла Любушка.
Ушаков прошел немного вперед и стал на виду. Ему так хотелось посмотреть назад, но это было неприлично.
Он терпеливо простоял до конца службы и, только когда все двинулись ко кресту, обернулся.
Ушаков пристально рассматривал толпу, теснившуюся к священнику с крестом, но Ермаковых не было. Раздосадованный, Федя пошел к выходу.
Выйдя на паперть, он стоял, растерянно смотря по сторонам.
Вдруг кто-то легонько взял его за локоть. Он зло поворотил голову, думая, что это какой-нибудь назойливый нищий, и оторопел: перед ним улыбаясь стояла Любушка.
– Здравствуйте, Феденька! Кого это вы ищете? Не меня ли?
Он хотел было отпереться, что, мол, не искал ее, но это не вышло.
– Здравия желаю! – с живостью ответил он.
– Пойдемте же к нам, чего тут стоять! – потащила его Любушка сквозь строй нищих и калек.
Пришли к Ермаковым. Любушка сняла шубку и упорхнула на кухню помогать матери накрывать на стол, приказав Феде немножко обождать, лукаво прибавив:
– И не скучать!
Ушаков смирнехонько сидел у печки. Он чувствовал бы себя счастливым, если бы не эта проклятая дверь в соседнюю комнату… Прислушивался: дома ли грек?
Вошли Марья Никитишна и Любушка с посудой и пирогами.
Хозяйка подошла к небольшому шкапику и, открывая дверку, обернулась к Ушакову:
– Феденька, а водочки выпьем?
– Нет, благодарствую, не надо! – замахал руками Ушаков.
– А в прошлый раз ведь пил! – насмешливо глянула через плечо Любушка. – Я все знаю!
– Быль молодцу не укор! – выручила Марья Никитишна. – Не хотите – неволить не стану!
Сели за стол.
Любушка рассказывала о том, как жила в Петербурге, как ехала до Воронежа.
Потом мать ушла на кухню убирать посуду, а Федя остался с Любушкой. Она упросила его рассказать, как он тогда спасал снегиря.
Ушаков нехотя повиновался.
– Спасли, Феденька, зря: все равно снегиря негодяй кот съел! – вспомнила Любушка.
На кухне послышались голоса. Марья Никитишна уговаривала кого-то откушать пирога, а мужской голос благодарил, но отказывался.
В комнату вошел Метакса. Он поклонился Ушакову и прошел к себе, закрыв дверь.
– Что, постоялец еще у вас? – спросил, заливаясь румянцем, Федя.
– А ну его! – махнула рукой Любушка и зашептала: – Он старый – ему уже тридцать лет!
Над Федей вновь засияло солнце… Метакса пробыл у себя не больше пяти минут и снова ушел.
Весь вечер они провели втроем. Пили чай, а потом Марья Никитишна вязала, а Любушка играла с Федей в свои козыри и носки.
Было весело. Когда Федя проигрывал, озорная Любушка щелкала его по носу картами и заливалась смехом.
Наконец настало время уходить. Любушка провожала его до двери.
– Приходите в следующее воскресенье! Мне скучно одной! – сказала девушка на прощанье.
– Приду! – с радостью ответил Федя.
Дул пронзительный ветер, в лицо било снегом, но Федя не чувствовал холода. К себе в комнату он вошел напевая.
– Ого, какой веселый! Да ты, Федя, никак первый раз в жизни выпил! – рассмеялся Паша, при свече пришивающий пуговицы к бострогу.[16]
– А если б и выпил, Пашенька!
Он обнял друга за плечи и так сдавил, что Пустошкин крякнул:
– Пусти, тамбовский медведь!
Когда в следующее воскресенье Ушаков собирался уходить, Паша, осмелев, спросил:
– Куда? Снова к ней?
– На кудыкину гору! – отшутился Федя и помчался в милую слободку. Дверь ему открыла сама любезная, льстивая Марья Никитишна.
– А, Феденька, деточка! – запела она, увидев мичмана. – Как раз на чаек. Милости просим!
Федя разделся, вошел в знакомую комнату и остолбенел: за столом сидел с Любушкой грек Метакса.
Ушаков стал мрачным и неразговорчивым. Ему было противно, что Марья Никитишна и Любушка ласковы с этим черноглазым красивым греком, что Любушка весело смеется и шутит.
Феде казалось, что на него не обращают внимания, обходятся с ним как с малым ребенком.
После чая девушка принесла карты, но Федя не остался играть, сказав, что завтра, чуть свет, уезжает на неделю в Таврово.
– Вернетесь – приходите, не забывайте нас, – говорила в дверях Марья Никитишна, провожая гостя.
Ушаков ничего не ответил. Он только сжал челюсти и подумал: «Как же, ожидайте. Приду!»
Эту неделю Ушаков работал с остервенением.
Пришло воскресенье.
В последнее время Федя по воскресеньям вставал рано, а теперь отзвонили к обедне, а он еще лежал. Лежал и думал все о том же – о женском коварстве…
Пустошкин уже ушел в город к знакомым, когда Ушаков встал. Подмывало пойти к Ермаковым, но он все-таки остался дома.
До обеда он рисовал фрегат, а вечером достал из сундука маленький томик Сумарокова. Федя любил эти притчи, где так легко текут слова:
Прибаску
Сложу
И сказку
Скажу…
где стихи о моряках:
Встала буря, ветры дуют,
Тучи помрачили свет…
Он листал знакомые страницы, а глаза сегодня ловили иные строчки:
Изображает ясно
То пламень во крови
Тово, кто ждет напрасно
Взаимныя любви:
Прохожева обманет
Текущая вода,
Тово любить не станет
Ириса никогда.
IX
В середине следующей недели Ушакова взаправду отправили в Таврово с чертежами новых прамов.
Не хотелось уезжать из Воронежа, но ехал он со странным удовлетворением: как будто кому-то назло. А очутившись в Таврове, не мог дождаться, когда разделается со своим поручением.
В Воронеж он вернулся только в понедельник.
Паша Пустошкин сидел дома – чертил.
– Федя, а о тебе тут беспокоились, – ехидно сказал Паша.
– Кто?
– Прибегала Любушка, спрашивала: почему, мол, Феденька не приходит? Здоров ли?
– Да ну, брось шутить! – нахмурился Ушаков.
– Ей-ей, не шучу! Прибегала!
– Давно?
– В пятницу.
Ушаков посветлел.
Эта неделя тянулась у него дольше всех других: не мог дождаться конца. В воскресенье утром пошел знакомой дорогой в милую Чижовку. Шел, полный обиды. Шел не торопясь, но в то же время хотелось скорее-скорее…
Открыла сама Любушка:
– Феденька, голубчик! Пришел!
Она кинулась к нему и неожиданно поцеловала в холодную щеку.
Ушаков окончательно опешил.
Любушка тормошила его, стащила с него шинель, повела в комнату.
Ушаков сразу приметил: дверь в комнату постояльца была раскрыта настежь.
– Грек дома? – насупился он.
Любушка залилась смехом.
– Что ты?
– Из-за грека-то и не приходил? Да?
Федя только потирал холодные руки, молчал, подозрительно озираясь.
– Глупенький, да он мне противен! Понимаешь: проо-тивен! И он уехал!
– Куда?
– В Азов.
– Совсем?
– Совсем!
Федя кинулся к ней.
– Пусти! Мама! – с притворным испугом зашептала она, кивая на дверь.
Ее большие глаза стали еще больше. Федя отпустил ее и оглянулся.
Любушка отбежала за стол и, выпячивая свои полные губы, протянула:
– Тру-ус! Мамы нет, ушла к протопопше. Мы одни в доме. Тру-ус!
Ушаков шагнул к столу. Их разделяла только столешница.
Любушка стояла против него, раскрасневшаяся, похорошевшая. Она дразнила, высунув язык.
Ушаков увидал: у Любушки на конце языка – небольшая ямка.
– Чего смотришь? Язык раздвоен? Как у змеи. Не бойся – это меня в детстве нянька кашей так накормила. Сунула в рот ложку горячей каши, а сама убежала. И сожгла мне язык…
Федя через стол ловко схватил ее за руку…
До весны было еще три месяца, но у Феди Ушакова она расцветала уже в январе.
X
В напряженной каждодневной работе мелькали похожие друг на друга дни. Зима пролетела незаметно: была она «сиротская» и не успела надоесть ни снегами, ни морозами.
В марте вскрылась река. И сразу прибавилось работы: отправляли припасы, вооружение и снаряжение для судов, которые строились на верфях в Таврове, Павловске, Икорце и Хопре.
От зари и до зари не умолкая стучали плотничьи топоры. Не потухали литейные печи, кузнечные горны, курились смолокурни.
Сенявин деятельно готовил Азовскую флотилию.
Присланных из Петербурга мичманов отправляли дальше, к Азовскому морю. Пустошкин уехал на Икорецкую верфь, Ушаков остался один. Ждал, что не сегодня завтра и его отправят куда-либо.
Каждое воскресенье Федя ходил по знакомой дороге в Чижовку.
Марья Никитишна уже в глаза называла его «зятек», ласково обнимала, потчевала, как могла, и все спрашивала, когда Ушакова произведут в лейтенанты и сколько он тогда будет получать жалованья.
Федя и сам думал жениться на Любушке.
Вся его прошлая жизнь – корпус, флот – прошла среди мужчин. Он любил море, флотскую суровую жизнь, готовился к ней и не представлял, как живут семейные моряки. Но без Любушки ему было тоскливо, тянуло к ней. Как ни был он занят, а всегда помнил о Любушке.
