Молчание Шахерезады - Суман Дефне
К Эдит подошел Авинаш, его круглое лицо искажала тревога.
– Эдит му, с ближних гор в Бурнабат идут банды турок, они надеются воспользоваться всей этой суматохой и хорошо поживиться. Передал проверенный источник. Я сейчас же еду за твоей матерью. А ты, пожалуйста, останься сегодня ночью дома, никуда не ходи…
– Но… – Эдит хотела что-то сказать и пыталась вспомнить, что именно, но мысль ускользнула, как ускользают сны из памяти поутру, она уже и забыла, о чем думала. Что-то было не так, но что?
– Дорогая, послушай, греческие солдаты, отступая из Афьона в Смирну, палили за собой села, грабили дома и насиловали женщин. В некоторых деревнях мужчин сгоняли в мечети и прямо там всех сжигали, девочек голыми распинали на крестах и вешали на деревенских площадях. Греки твердо решили: Малая Азия либо их, либо ничья. Я не рассказывал тебе об этом, чтобы не пугать, но теперь, когда на нас надвигается опасность, ты должна знать. А теперь прошу: сейчас же иди в консульство, пусть там тебе и твоей матери сделают паспорта. Затем возвращайся домой и запри ворота на замок. Больше в сад людей не пускай. Я привезу мать к тебе. Отправь телеграмму Жан-Пьеру, пусть срочно берет семью и возвращается в свой летний дом в Фоче. И с сестрой свяжись. Будет разумнее, если она тоже приедет из Буджи сюда.
В голосе Авинаша слышались непривычные жесткость и властность. Даже не открыв зонтик, Эдит быстрым шагом направилась в сторону французского консульства. Словно вопреки царившей вокруг тревоге, солнце радостно золотило Кордон, подсвечивало голубые волны, а озорной ветер забирался под шифоновые юбки и надувал их, как воздушные шары. Свободной рукой Эдит придерживала шляпу, чтобы не улетела. Желудок, затянутый в узкий корсет, начало слегка мутить от сардин. Мимо прошли девушки в разноцветных платьях – в глазах читалась растерянность. На углу пустующего здания нищего вида молодой солдат со спутанными волосами и бородой обнимал кудрявую светловолосую девушку. Оба они тихо плакали. Беспокойство, висевшее в воздухе, нарастало.
В двери французского консульства со стороны улицы Лиманаки пытались протиснуться беженцы, крича на ломаном французском, что они – французы. Дети цеплялись за ее юбку, матери пытались сунуть ей в руки спеленатых младенцев, и Эдит едва сдерживалась, чтобы не пустить зонтик в ход. Охранник в униформе приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы смогла пройти только она, и снова захлопнул ее перед носом кричащих, плачущих и падающих в обморок людей. На миг застыв в прохладном вестибюле, где под высокими потолками замерли люстры богемского хрусталя, она быстро-быстро поморгала. Зрелище на улице разбередило ей душу.
В консульстве стояла звенящая тишина. Стуча по каменному полу каблуками, Эдит шла в указанную охранником сторону – в кабинет, где выдавали разрешение на выезд. Неожиданно она поняла, какая же неуловимая мысль не давала ей покоя. Это было связано с той сценой прощания, что она наблюдала на набережной. Но дело было не в том, что рослый офицер плакал на людях, и не в том, что это оказалась та же самая девушка, что за десять минут до того шла смеясь вместе с подругой и ела мороженое. Эдит видела кое-что еще. Это случилось ровно в тот момент, когда к ней подошел Авинаш, поэтому деталь тут же ускользнула из ее памяти. Как только лейтенант со слезами на глазах простился и исчез из виду, его юная невеста сняла с пальца обручальное кольцо и спрятала в карман.
Боже мой, в какие времена мы живем!
Радостная новость
Через Хлебную площадь, тяжело дыша и придерживая юбки своего розового платья в белую полоску, бежала Адриана. Мужчины, сидевшие под навесом кофейни, замерли – кто с игральными костями в руках, кто с газетой, кто с кальянной трубкой – и разом уставились на ее крепкие белые ноги, мелькавшие под кружевными юбками. Грудь, хорошо заметная в вырезе платья, вздымалась, толстые косы растрепались на концах.
Не обращая внимания на пялившихся на нее мужчин, Адриана буквально пролетела мимо кофейни, фонтана, деревянной скамейки под чинарами, в тени которых сидела тетушка Рози, и оказалась на улице Менекше. Остановившись у голубой деревянной двери бакалейщика Акиса, она закричала что есть мочи:
– Йота! Открой, Йота! Открой скорей. Ну, эла, эла! У меня радостная новость!
Панайота была с матерью на кухне. Вечером они собирались устроить на заднем дворе праздник по случаю ее дня рождения и зажарить ягненка, а к мясу хотели подать сырный пирог, закуски и рис с шафраном. Погода стояла жаркая и влажная, а на маленькой кухоньке еще и кипели котлы, отчего находиться там было невыносимо. Ради подготовки к празднику Катина два дня не давала дочери ни минутки передохнуть и даже вечером не отпускала на площадь. Поскольку на ужин должен был прийти Павло, впервые в качестве жениха, Катина суетилась больше обычного, желая, чтобы стол был накрыт безупречно, и поручала Панайоте одно дело за другим, как будто день рождения был не у нее, а у Павло.
Как раз в это время Катина делала долму. Переложив начинки, она развернула виноградный листочек и теперь скручивала заново. На крик Адрианы она лишь мотнула головой в сторону двери, не поднимая глаз от стола. Почти все уже было готово: сырный пирог ждет, когда его отправят в печь, ягненка обваляли в соли и специях и натерли оливковым маслом, закуски оставили охлаждаться. Ладно, можно и отпустить дочь.
Увидев кивок Катины, Панайота тут же сорвала с себя синий кухонный фартук, повесила его на крючок и бросилась из адского жара кухни вниз по лестнице. На ногах у нее были деревянные тапочки-такуньи, в которых ходят в хаммам, и их грохотанье сотрясало дом едва ли не больше, чем стук кулаков Адрианы по двери. Помощник Акиса, который был внизу, в лавке, аж на улицу выскочил, решив, что началось землетрясение.
Увидев Панайоту на пороге, Адриана со слезами на глазах бросилась к подруге в объятия. Она плакала и смеялась одновременно. Панайота думала, что Адриана пришла поздравить ее с днем рождения, но теперь понимала: у нее какие-то очень важные новости. Сердце тут же гулко застучало. Не могло же что-то случиться за эти два дня, пока они с матерью суетились на кухне!
Или могло?
– Адриана му, в чем дело? Что случилось, милая? Эла, заходи-ка внутрь, пойдем наверх.
Но Адриане не терпелось поделиться хорошей новостью. Она выпалила, словно открывая давно хранимую тайну:
– Он вернулся, Панайота! Вернулся! Ирте о Минас му! Минас вернулся!
Девушка отпустила Панайоту, которую до этого вне себя от радости трясла за плечи, и сделала пару шагов назад, давая возможность осознать эту чудесную весть. Ошеломленная, Панайота так и стояла на пороге, а подруга смотрела на нее с улыбкой во все лицо. Раскрасневшиеся от волнения и бега щеки Адрианы были мокрыми от слез, на лбу, ближе к волосам, выступили бусинки пота.
Затем она не выдержала, выбежала на середину улицы и закружилась, не обращая внимания на разлетевшуюся юбку. Длинные косы, словно птицы, взметнулись вверх и опустились ей на грудь.
Панайоту словно парализовало. Какое-то время она смотрела на подругу ничего не понимающим взглядом. Но затем постепенно пришло осознание. Минас вернулся. Солдат отправляют домой. Солдаты возвращаются с фронта. Минас? Война? Война кончилась?
Последние два дня занятая подготовкой к своему дню рождения, Панайота не знала ни о заполонивших город крестьянах, ни о несчастных солдатах, которые, в отличие от беженцев, все-таки могли попасть на корабли. Ни мать, ни дочь, забывшиеся в хлопотах, не слышали и о том, что турки давно уже перешли границу Ушака.
Один Акис знал о надвигающейся опасности из разговоров в кофейне. Он давно спрятал у себя в лавке, в одном из мешков с ячменем, жестяную коробку из-под печенья, где лежали золотые монеты (раньше Катина хранила их, зашив в подушку), остатки наличных денег и векселя (последних у него было много, а потому денег на руках – мало).
