Вадим Каргалов - Даниил Московский
— И то верно, однако, коли чего, обнажим сабли.
На том и разъехались.
На удивление прохладно встретила Дарья Олексу. Почему? И сама не поняла. А ведь как мечтала и ласку ему выказать, и угостить знатно. Еще собиралась назвать Олексу мужем…
Гридин даже решил, что не мил он Дарье. Ел нехотя, разговор не вязался. А когда стал прощаться, Дарья даже не проводила к калитке.
Закрылась дверь за Олексой, а Дарья ойкнула, на лавку опустилась и, положив голову на столешницу, запричитала вполголоса:
— Натворила ты, Дарья, бед, потеряла головушку. Оттолкнула судьбу свою, любимого. Ну как не придет он к те боле, забудет?..
А Олекса дорогой гадал, сожалеючи: чем же не угодил он Дарье? И решил — завтра пойдет он к ней, спросит…
Но наутро, едва заря зардела, растолкал Олексу боярин Стодол. Вскочил гридин, спросонья не сообразит. А боярин ему наказ дает:
— Немедля поскачешь в Тверь, к князю Михайле Ярославичу, с грамотой от князя Московского.
Олекса наспех перехватил хлеба с куском вареного мяса вепря, коня оседлал, из Кремля выехал. И такое у него желание было хоть на минутку к Дарье завернуть, но пересилил себя, взял на Тверскую дорогу. Мысленно прикинул: коли удача будет, в неделю туда-сюда обернется, тогда и Дарью повидает…
Малоезженная, поросшая блеклой, высохшей травой дорога брала на северо-запад. По сторонам часто виднелись латки золотистого жнивья, иногда близко от дороги встречались избы смердов с постройками и копенками свежего сена, огородами, обнесенными жердями от дикого зверя.
Деревеньки в три-четыре избы. И повсюду стоял стук цепов. То на плотно убитых токах, под крытыми навесами, смерды обмолачивали снопы пшеницы.
Когда Олекса с гусляром бродили по миру и ночевали в деревнях, во время обмолота дед брал в руки цеп и вместе с мужиками отбивал колосья, а Олекса с бабами и ребятней подносили снопы, на ветру провеивали зерно, и мучная пыль висела над током.
Отдыхал гридин в деревеньке, в самом верховье Клязьмы-реки. Деревенька совсем малая, двудворка. В одной избе старик со старухой и молодайкой с тремя детишками жили, в другой — мужик лет за тридцать с женой и отроковицами-погодками, девками горластыми, драчливыми.
Старуха угостила гридня хлебом из муки свежего помола, холодным молоком и медом, добытым, как поведала хозяйка, в ближних лесных бортах.
Влез Олекса на сеновал, пахло душисто сушеным разнотравьем, весенним цветеньем, будто и не зима на носу. Спал как убитый, ночь мгновеньем пролетела. Пробудился гридин от гомона — то хозяева уже суетились на току. А когда Олекса выехал из деревеньки, его далеко сопровождал перестук цепов.
К обеду Олекса сделал привал на берегу озера, поросшего камышом и кугой. Два паренька варили на костре раков, зазвали гридня:
— Поди к нам, воин, раков поешь.
Один из парней слил из казана воду, высыпал на траву красных, дымящихся паром раков, промолвил:
— Раков тут, в камышах, тьма.
— Поедим, наловим домой, — добавил второй.
— Изба-то где? — спросил Олекса.
— Вон, вишь поворот, там деревня наша.
— В обмолот — и за раками?
— Управились. Хлеб ноне у нас скудный.
Олекса поел, поблагодарил мальчишек, вскочил в седло. Конь с места взял в рысь.
По правую руку, верстах в двадцати, остался Дмитров, городок переяславской земли, ныне княжества Московского. Олекса не бывал прежде ни в Дмитрове, ни в Переяславле, но, став дружинником князя Даниила, он непременно повидает эти города.
Гридин перевел коня на шаг, запел вполголоса. Скорее, замурлыкал. А песня была о любимой, о ней мечтал и хотел видеть своей женой. В песне не было склада, ее придумал сам Олекса, но ведь пел о ней, о Дарье…
Хан Тохта стоял на степном лысом кургане в окружении темников и мурз, а внизу замерли верные нукеры-телохранители. Багатуры все на подбор, высокие, плечистые, с копьями в одной руке, другая на рукояти сабли, а у седла лук с колчаном приторочен.
Тохта кривоног оттого, что с малых лет провел в седле. Яркий зеленый халат хана выделялся среди темных кафтанов, сопровождавших его.
Минуя курган, сотня за сотней, тысяча за тысячей следовали тумены. За первым прошел второй, третий…
Потрясатель вселенной учил: монгол, посягнувший на великого хана, царя царей, не должен дышать. Тохта чтил закон Ясы[85], боготворил величайших Чингиса и Батыя, а себя мнил им подобным. Он говорил: «Темник Ногай не хан, я наступлю на горло возмутившемуся и непокорному».
На совете темников Егудай сказал:
— Ногай был храбрым темником, но, возомнив себя ханом, он потерял разум. Ты, мой повелитель, ведешь на Ногая двадцать туменов, и горе постигнет Ногайскую орду, а сам Ногай приползет к тебе, великий Хан, как побитая собака ползет на брюхе к своему хозяину…
Тохта сам ведет войско, потому как ему хочется насладиться унижением Ногая. Тохта вырежет всех его темников, а жен Ногая отдаст Егудаю, а остатки его орды поселит у моря, где ей будут грозить касоги[86].
Тохта поманил Егудая:
— Егудай, ты пошлешь верных людей, они пустят слух, что три тумена пойдут вдогон улусу Ногая.
Отправив темника, Тохта снова вернулся к своим мыслям. Когда Ногай узнает, что он, Тохта, разделил тумены, то решит побить хана Большой Орды порознь. Ох как жестоко он ошибется. Постарел, постарел Ногай, мудрость порастерял, и зубы стерлись, а все мнит себя клыкастым. Тохта выбьет Ногаю последние зубы, наденет на ноги колодки и отправит к женщинам собирать бурьян и делать кизяки.
Тохта ощерился. Давно он не чувствовал себя таким счастливым, даже день не казался ему жарким.
Когда войско миновало курган, Тохта повернулся к сопровождавшей его свите:
— Так будет со всеми, кто нарушит закон Ясы!
Любомир держал коня в поводу и вместе со своими товарищами-гриднями ждал, куда хан поведет войско. Страшно русичам — ужли ордынцы нацелились на Русь? Любомир и его товарищи представляют, как вся эта огромная силища навалится на Русскую землю, загорятся ее города, прольется кровь, в дыму и пожарище связанных попарно людей погонят в Орду и станут продавать на невольничьих рынках…
Тумен за туменом промчались мимо кургана, татары горячили коней и тысячи их растворялись в степи. Любомиру ведомо — это отлично организованная мощная армия, беспрекословно подчиняющаяся своим начальникам, а те хану.
Тревожатся гридни, переговариваются:
— На погибель обрек хан княжества наши.
— Аль совладать такую силищу?
— Кабы князья заедино держались, то, может, и отбили бы недруга…
У Любомира все больше и больше зрела мысль: как стемнеет, он постарается покинуть ордынцев и поскачет наперед ханского воинства на Русь, предупредит великого князя Андрея Александровича…
К полудню, однако, стало ясно: не на Русскую землю идут тумены. Они направляются на запад, к Танаису[87], к морю Сурожскому.
Любомир предположил: не на касогов ли намерился хан?
К вечеру определилось — Тохта ищет Ногая…
В неделю мыслил уложиться Олекса, однако судьба по-иному распорядилась. Гридин к Твери подъезжал, а князь Михаил Ярославич на охоту отправился.
Дворский грамоту принял, велел ждать князя — вдруг да вздумает Михаил Ярославич чего отписать московскому князю.
Жил Олекса в гриднице с отроками из младшей дружины. Спросил у гридней, подолгу ли князь на охоте бывает, и, когда услышал, что случается и по месяцу, охнул: ну-тко и впрямь столько ждать?
Томительно медленно потянулись дни, гридин им и счет потерял. Только когда первый мороз тронул землю и серебряный предутренний иней опорошил траву, а прихваченный лист пожух, начал свертываться, вдалеке затрубили трубы и залаяли охотничьи псы, а вскоре в Детинец въехал и сам князь Михаил Ярославич. В тот же день в княжью палату позвали Олексу.
— Ты, гридин, отправляйся в Москву и передай Даниилу Александровичу; я наш уговор не запамятовал.
Подминая легкими сапогами пушистый восточный ковер, князь прошелся по палате. Остановился рядом с Олексой:
— Еще скажи Даниилу: ведомо мне, великий князь намерился по весне звать во Владимир князей Константина Борисовича и Федора Ростиславича с дружинами. Чую, воевать удумал князь Андрей.
От жары пересохшая степь волнуется седым ковылем, перекатывается вспененными валами, шумит, будто волны сползают по песчаному берегу.
А в зеленом логу, где от родников струится прозрачный ручеек, под высокими деревьями стоит ханский шатер. День и ночь переговаривается листва тополей, а от сочной травы тянет прохладой. Сюда, в лог, казалось, переселились птицы со всей степи.
В откинутый полог шатра заглядывают косые лучи солнца. Два великана сторожат покой Ногая, а в становище все двигается и гудит. Ногайцы разбирали шатры, ставили кибитки на высокие колесные арбы, сбивали в косяки стада и табуны коней, откочевывали улусами. Вчерашним вечером, когда Ногай, сытно поев, отдыхал на кожаных подушках, лениво потягивая холодный кумыс, прискакал из далекого караула дозорный с тревожной вестью — Тохта идет!
