Агилета - Святая с темным прошлым
– Как ваша фамилия, господин полковник?
– Благово, ваше высокопревосходительство.
«Ах, вот оно что!»
– Уж не Ивана ли Антоновича сын?
– Так точно, ваше высокопревосходительство.
Офицер выглядел донельзя польщенным. Кутузов же тем временем продолжал расспросы:
– Что ж, батюшка ваш нынче тоже в армии?
– Никак нет, ваше высокопревосходительство. Он в отставке давно.
– Жаль! – сказал Кутузов, изображая глубокое сожаление. – Будь он в наших рядах, я бы не беспокоился за судьбу раненых. Но – даст Бог – и так одолеем француза, верно?
– Непременно одолеем, ваше высокопревосходительство! – сияя, отвечал полковник Благово.
Кутузов милостиво кивнул ему и продолжил объезжать войска. Приветствия продолжали взлетать в воздух, точно брызги разбившейся о берег волны. И до того благостно было у Михайлы Ларионовича на душе, что казалось ему, будто едет он вдоль кромки моря в Тавриде. Только вот лошадка Василисы со своей задумчивой всадницей не ступает с другой стороны.
Несколько позже в тот же день Кутузов осмотрел поле, предназначенное Барклаем для генерального сражения, и решительно отклонил его выбор. В той части, где находились бы тылы, протекала речка с заболоченными берегами. В случае неудачи через болото не отступишь, а, напротив, найдешь в нем смерть. Что ж, предстоит еще немного приблизиться к Москве в поисках места для предстоящей баталии, но сие уже не должно угнетать армию: тот командир, что пользуется полным ее доверием, с нею.
По счастью, долго отступать не пришлось: подходящее для столкновения двух исполинских армий поле было найдено неподалеку от Можайска. Внимательно осмотрев его, Кутузов распорядился разобрать по бревнам несколько деревень, что могли бы стать препятствием на пути у марширующих колонн, и остался вполне удовлетворен представшей взгляду картиной. Местность равнинная, маневрировать на ней легко, и для конницы места достанет. А возвышенности расположены так удачно, что он уже видит, как на них встанут артиллерийские батареи. К тому же поле ограждено рекою с правого фланга, и обойти его не представляется возможным. Левый фланг прикрыт хуже – редкий лес да кусты. Ну да есть еще время укрепить его.
Выехав со штабными офицерами далеко вперед армии, дабы осмотреть сие поле при селе Бородине, Кутузов затем вернулся к расположившимся на отдых войскам. Сейчас, когда жребий относительно места баталии был уже брошен, он мог позволить себе отвлечься на размышления о том, что стояло у него в голове все эти дни: каким образом удалось ему узнать сына Василисы? Восстанавливая в памяти его лицо, Кутузов не улавливал в нем не малейшего сходства с чертами штаб-лекаря Благово. Ни овал лица, ни форма носа, лба или губ решительно ничем не походили на те, что так хорошо запечатлелись у него в памяти во время ночного разговора под Очаковом. А телосложение – тем паче: тот был худощав и довольно высок, этот – роста среднего и коренаст. Что до сходства с матерью, то о ней напоминали, может быть, чуть опущенные уголки глаз. Но, могло ли одно это привлечь его внимание к сему офицеру и выделить полковника Благово из множества других? Едва ли. Что же тогда бросилось ему в глаза?
Кутузов задумчиво прошелся по горнице деревенской избы, что он занимал, и посмотрел в окно. Там, у колодца, светловолосая девушка с ведрами, полными воды, не спешила поднимать их на коромысло, а заигрывала с ласково глядящим на нее парнем, чьи темно-русые кудри перебирал ветер. Да, вот что еще любопытно: и Василиса и муж ее были, как брат и сестра схожи льняным цветом волос и серыми глазами. В кого же их сыну было уродиться кареглазым и от кого получить в наследство столь красивый, сочно-каштановый цвет волос?
Не веря мгновенно вспыхнувшей догадке, Кутузов сперва оцепенел. Затем прошептал старое, как мир: «Этого не может быть!» Но затем, быстро двинувшись к столу, водрузил на него бумагу и перо с чернильницей и принялся выписывать одному ему известные даты и производить подсчеты.
Полковник артиллерии, Филарет Благово отнюдь не удивился, когда, три дня спустя после того, как фельдмаршал обратил на него внимание, он получил приказ явиться к Кутузову. Очевидно, что главнокомандующий пользуется случаем что-то разузнать о своем старом боевом товарище. Однако к избе, где размещался Кутузов, шагал он не слишком охотно, испытывая чувство неловкости, а то и стыда. И что ему рассказать о своем отце, помимо того, что жизнь батюшки протекает в полном покое без тревог, порывов и свершений? Как и любой взрослый человек, Филарет лишь обрывочно помнил проведенное в Севастополе детство, когда Иван Антонович служил врачом в местном госпитале, все же отрочество его и зрелые годы прошли при виде родителя, отошедшего от дел и ничем не могущего подать ему пример. Если б тот, по крайности, производил какие-нибудь усовершенствования в ведении хозяйства, что увеличили бы их доход! Но нет, Иван Антонович хозяйствовал по старинке, и дела, хоть и поправились после смерти его матери, но сильно вперед не продвинулись. А как, право, горько, когда отец не становится героем для своего взрослеющего сына! Тому волей-неволей приходится искать другой предмет для восхищения.
И когда фельдмаршал (как и ожидалось) любезно пригласил его к столу и с доброжелательной улыбкой принялся расспрашивать о семье, Филарет пришел в еще большее смятение. Вот он, настоящий герой, тот, кто перед ним! А про кого ему повествовать прикажете? Про ничем не примечательного помещика, при первой же возможности ускользнувшего от столь благородной медицинской службы? А ведь батюшка мог бы и в ополчение записаться, невзирая на свои лета. Уж врача-то в любом возрасте приняли бы с распростертыми объятьями.
Кутузов прекрасно видел, как тушуется полковник Благово, рассказывая об отце, и счел сие прекрасным поводом перейти к расспросам о матери:
– А что матушка ваша? – спросил он как бы невзначай, ничем не выдавая свое истинное любопытство. – Она, помнится, тоже подвизалась на медицинском поприще?
Матушка! О, тут у Филарета развязался язык. В отличие от отца, мать была им не только любима, но и вызывала сыновнюю гордость. И тут Кутузову пришлось выслушать упоенный рассказ о том, какой искусной целительницей стала Василиса, как идут к ней на поклон пациенты из далеко отстоящих от их имения мест, и как не гнушается она никем, готовая помочь и соседке-графине и последней нищей сироте в их деревне. Однако сие повествование, произведя на Кутузова большое впечатление, ничем, в сущности, не удивило его. И даже история о том, как женщине удалось предотвратить холерный бунт, заставила его восхищенно покачать головой, но не поразиться: Василиса с ее любовью к людям и бесстрашием оставалась все той же, сам он ни на мгновенье не усомнился бы в том, что именно такую жизнь и суждено ей вести.
Но странное чувство испытывал он во время сего разговора: словно бы годы, проведенные в разлуке с нею, незаметно выскользнули из жизни и вновь поставили его лицом к лицу с юностью. Василиса все та же… Он не мог и не хотел расспрашивать сына о том, как нынче выглядит его матушка, предпочитая представлять свою любовь такой, какой она была в час их прощания – двадцатитрехлетней. Она все та же и она рядом – такое же чувство испытал он и в ночь, когда благодаря ее простодушному мужу и кстати попавшемуся на глаза портрету узнал о сохраненном ею чувстве к нему. Нынче же и каверзных расспросов не надо: ведь свидетельство того, что Василиса не может о нем не вспоминать, сидит сейчас перед ним и ведет с ним беседу. Как в зеркало он смотрит в лицо сего молодого полковника и видит себя в его летах. Так вот что заставило его по приезде в армию сразу задержать на сем артиллеристе взгляд – очевидное сходство с самим собой! Впрочем, не мешало бы все же полностью удостовериться в своей догадке.
– Стало быть, живете вы сейчас под Калугой, – подытожил он. – Да, места красивые, но с Севастополем все же не сравнятся: там одно море чего стоит!
– Я надеюсь когда-нибудь снова попасть в Тавриду, – откровенничал Филарет, проникавшийся к фельдмаршалу все большим доверием и симпатией. – Хоть я и был еще мальчишкой, когда мы уехали оттуда, но родные края забыть не могу.
– Вы наверняка там рано или поздно побываете опять, – заверил его Кутузов. – В Тавриде и вокруг нее, в бывших владениях Оттоманской Порты частенько бывает неспокойно. Я там свое уже отвоевал, – улыбнулся он, – а вам еще предстоит. Вы-то в отставку не собираетесь, я надеюсь?
– Как можно, ваше высокопревосходительство!
Кутузов поощрительно кивнул:
– Да, ваши годы – лучшие для того, чтобы создать себе имя. Кстати, а лет-то вам сколько?
– Тридцать четыре исполнилось.
«Да, совпадает».
– Хороший возраст! – заставил себя заговорить Кутузов, у которого сей ответ, хоть фельдмаршал и был к нему готов, не мог не всколыхнуть душу. – Для человека военного – самый лучший. И сил – море, и опыта уж набралось. Если еще и чутьем обладать, то такому полководцу и вовсе цены нет.
