Павел Загребельный - Евпраксия
– Мы с бароном…
"Мы с бароном" готовились к свадьбе. И не одни они. Говорили, будто сам папа Урбан прибыл в Каноссу, чтобы соединить руки рыцарской дочери и Заубуша; барон изо всех сил пытался доказать Евпраксии, как он изменился, какое обновление снизошло на него с той ночи, когда он вывел императрицу из заточения, а она… она все равно вспоминала красный мрак соборной крипты, резкий свет, шедший от распятой нагой Журины, и нечистую смуглость тела этого проклятого развратника… Проклятый, навеки проклятый!..
Аббат Бодо осторожно напомнил о жалобе императрицы на императора.
Сама составит она ее или?..
– Не знаю и не хочу! – почти простонала Евпраксия.
– Не беспокойтесь, дочь моя, вам помогут. Если вы дозволите, я покажу вам написанное.
Ее неопытность не знала границ.
– А можно не показывать?
– Нет, нет, дочь моя. Этого нельзя. Жадоба недействительна без вашей печати.
– Я дам свою печать.
Но аббат не отступался:
– Все равно вы должны подтвердить написанное собственноручно.
Он принес жалобу на следующий день. Там не было ничего неестественного. Сетования женщины, оскорбленной и ограбленной.
Требование, чтобы император возвратил все, что ей принадлежит. Она подписала и разрешила поставить свою печать.
– Могут возникнуть некоторые осложнения, – сказал аббат, – не все, кто соберется на съезд, знают историю вашей жизни. Будут требовать объяснений. Кто-то должен дать эти объяснения. Лучше всего это сделать вам.
– Никогда!
– Тогда другой, кто хорошо знает вашу жизнь.
– Но кто?
– Кому вы доверяете, дочь моя.
– Кому же, кому? – Она ведь и впрямь не знала, кому верить на этом свете.
– Вы забыли о самом доверенном и самом верном вам человеке, – обиженно напомнил Бодо.
– О вас? А разве могли бы вы, отче, объяснить им все?
– Как сын церкви, я должен поехать на съезд. Мое место там.
– Я этого не знала… Тогда я прошу вас… Если возникнет нужда, отче…
– Да. Только если возникнет нужда.
Неожиданно Евпраксию осенила другая мысль.
– Отче, а если бы с вами поехали туда и киевские послы? Епископ Федор, воевода Кирпа. Епископ – лицо духовное, воеводу вы знаете давно, он, если нужно, тоже мог бы стать свидетелем за меня…
Аббат не проявил восторга.
– Не знаю, захотят их слушать на германском съезде.
– Говорить будете вы. А они – просто молчащие свидетели. Мне легче перенести все это в присутствии русских людей… Поймите меня, отче.
– Я подумаю над этим, дочь моя.
– Мне не хотелось бы услышать отказ. Считайте, что это мое требование.
– Нельзя предъявлять требования к святой церкви.
Евпраксия отвернулась. Аббат понял, что она не уступит. Башня научила ее твердости. Не во всем, не всегда, но научила. Пришлось аббату брать с собой в Констанцу также и русских послов.
А Евпраксия снова погрузилась в долгомесячную тоску и одиночество, хотя все вокруг пытались оказывать ей почтительное внимание, даже демонстрировать восторг, но и знаки внимания, и восторг были ненастоящими, показными, вслед за ними ожидалась плата, только цепа не была названа, и это более всего угнетало. Чего от нее хотят? Зачем держат в почетном заточении? Почему Матильда не откликается на просьбу дать ей поехать куда-нибудь – или к тетке, бывшей венгерской королеве, или же домой в Киев? По крайней мере, могли бы отпустить ее на некоторое время к королю Италии Конраду, известному ей больше под именем Куррадо, но тут уж графиня недвусмысленно заявила, что Конрад обязан жениться на нормандской принцессе Констанции, что ведутся переговоры о браке, и потому не годилось бы… Выходит, ее освободили из башни, куда она была брошена из-за грязных подозрений Генриха, а теперь сами же разделяют эти подозрения?.. Жестокий мир, и нет из него выхода.
Евпраксии оставалось радоваться за свою Вильтруд, которая, кажется, нашла счастье, но мешал радоваться Заубуш. Барон не дождался прибытия папы в Каноссу, было выбрано время, когда в замке находился Вельф с баварцами, Заубушу торжественно даровали имение где-то в Баварии, неизвестно, правда, какое, – может, какие-нибудь голые скалы, но все равно отныне Заубуш становился настоящим состоятельным синьором, он наконец мог завести семью, покончить со своим позорным способом жизни прислужника, готового на все, превратиться в полноценного, независимого, а значит – порядочного человека. Епископ соединил руки Заубуша и Вильтруд, они целовали крест и дали необходимые заверения в брачной верности, после чего началась свадьба, настоящая баронская свадьба, на которую, по обычаю, отводилось две недели, – с пышными пиршествами, охотами на зверя, на птиц, с рыцарскими поединками. Устроили лов перепелок, что летели в это время с севера; утомленные долгим путешествием, они сплошной тучей серыми бессильными комочками усеяли стены Каноссы и окрестные холмы, пьяные рыцари с хохотом накрывали их густыми сетями, и сам Заубуш проявлял при этом особую ловкость. Вильтруд ходила все дни горделивая, побледневшая, с синяками под пречистыми своими глазами, она будто забыла о заискиваниях перед императрицей, Вильтруд была теперь уже не дочерью погибшего бедного рыцаря, а баронской женой. Зато Заубуш за всеми забавами и дурачествами не забывал об Адельгейде, всячески подчеркивал ее высокое положение, а на десятый или одиннадцатый день свадебных игрищ, улучив миг, когда императрица была рядом с графиней Матильдой, преклонил перед Евпраксией колено и поднял на нее умоляющий взгляд.
– Простите меня, ваше величество.
Он был красив, несмотря на свое увечье, в его выходке не улавливалось приниженности, этому человеку все шло к лицу: и высокие взлеты, и невероятные преступления, и… раскаяние.
– Что вам прощать, барон?
– Все, ваше величество. Эта чистая душа, Вильтруд, соединила свою жизнь с моей, и возле нее я тоже очищаюсь, поверьте, ваше величество.
– Сколько чистых душ вы запятнали, – то ли спросила, то ли утвердительно произнесла Евпраксия. Она избегала смотреть на Заубуша, хотя он все равно бросался ей в глаза, какой-то помолодевший и почти такой же нахальный, как и при императоре.
– Я выполнял повеления императора, ваше величество.
– Только повеления?
– Только и всегда, ваше величество.
– А в соборе? Журина! Ее смерть…
– То была тоже воля императора. Вы не знаете пределов падения этого человека, ваше величество. Все возле него неминуемо становится грязным, а вы… только вы убереглись, сохранили чистоту. Вы – святая.
Он опустился на пол и поцеловал туфлю Евпраксии. Увидев такое, Вильтруд выскочила из круга придворных дам, подбежала к императрице и стала целовать край ее одежды. Все смолкли, все взгляды были обращены на императрицу. Все ждали от нее, простит ли она этого искалеченного жизнью человека или гневно откажет ему в прощении, что равнозначно жестокости.
Утонченное издевательство! Замкнуть тебя в почетное заточение, которое из-за своего почета не перестает быть заточением, обложить со всех сторон, лишить возможности хотя бы шаг сделать свободно, без надзора, по собственной воле, а потом еще подослать к тебе за прощением такое мерзкое существо, как барон! Будто от прощения ее или от гнева что-то зависит.
Карают и милуют те, у кого сила, власть, средства кары или поддержки. Даже проклятия получают вес, если у тебя есть какой-нибудь вес, когда тебя боятся. А кто боится ее и, стало быть, что может она? Гнев без силы вызывает сочувствие, и только. А иной раз и смех. Милосердие? А что это такое, если за ним нет ни веса, ни силы? Заубуша милостиво приняли властители Каноссы, от щедрот своих они выделили ему баронство где-то в Германии, устроили пышную свадьбу – словом, развлекаются, развлекаются, а потом припоминают, что она тоже тут, императрица. Титул пустой, а теперь, выходит, еще и обременительно-постыдный…
Графиня Матильда поклонилась Евпраксии так, будто хотела сказать что-то секретное, но ее шипящий шепот услышали все:
– Ваше величество, ваше величество, мы со святейшим папой всегда проявляем милосердие, всегда…
Из нее выдавливали слово прощения, которое она никогда бы не бросила Заубушу, но – ведь не отстанут от нее, не отстанут! Будет захлебываться, будет шипеть и свистеть графиня с сатанинскими полосками загара на маленьком злом личике: "Мы со святейшим папой…"
– Я прощаю вас, барон, если вы провинились не по своей воле, – холодно промолвила императрица.
Прощен, прощен! Слово молвлено!
Но поможет ли тут слово?
Заубуш мгновенно поднялся с пола, выпрямился, будто помолодевший, красивый, благообразный. Вильтруд прижималась к нему радостно-откровенно.
Кланяясь, попятились от Евпраксии. Неужели счастливы? Но как может глубоко несчастная женщина сделать кого-нибудь счастливым? Да и чем – словом, одним словом? Или таким людям для счастья нужна лишь малость, лишь слово, лишь какая-то мизерная уступка?
