Джоан Швейгарт - Королева мести
— Ты должна забрать у Гуннара золото, — сказал Грипнер. — Или хотя бы меч войны. Я чувствую, что проклятье сильнее всего именно в этом предмете.
— Да, Грипнер, я сделаю это ради брата. Я должна еще кое-что рассказать ему. Мне следовало сделать это гораздо раньше. Но что станет со мной? Я тоже умру или убью кого-нибудь? Или произойдет что-то еще более страшное?
— Ты сильнее проклятья, но должна показаться Гуннару слабой, чтобы он подумал, что, отказав тебе в просьбе, может вернуть тебя в прежнее состояние.
— Но…
Грипнера посмотрел куда-то в сторону. Он поднял палец, чтобы остановить меня.
— Ни слова больше. Они встают.
Я обернулась и увидела, как Черо помогает Сунхильде подняться. Я торопливо обратилась к Грипнеру и прошептала:
— Но как мне использовать меч? Я должна знать.
— Тебе нужно лишь передать его в руки врага.
— Но как? Кому?
— Узнаешь, когда придет время. А теперь ни слова.
Подошли Черо и Сунхильда. Черо вытирала слезы тыльной стороной руки.
— Мы поговорили, — сказала она, — и понимаем, что ты с ребенком скоро нас покинешь. Мы хотим, чтобы ты знала: хоть нам и очень больно, мы не станем тебя удерживать, а проводим с лучшими пожеланиями мира и благополучия. — Черо повернулась к Сунхильде, которая неуклюже топталась рядом с ней, надувшись и глядя себе под ноги. — Правда? Мы ведь желаем ей мира и благополучия, Сунхильда? — Та кивнула, не поднимая глаз.
Я встала со скамьи и приблизилась к ним.
— Вы вернули мне жизнь, — начала я. — И нет таких слов…
— Никакие слова и не нужны, — нежно произнесла Сунхильда.
Я оглянулась на Грипнера, и он мне кивнул, будто знал, что я скажу дальше.
— Черо, Сунхильда, после всего, что вы для меня сделали, у меня нет права просить вас о чем-то еще, но я решусь просить вас еще об одной милости.
— Все, что угодно, — сказала Сунхильда, и я видела, что она готова снова заплакать.
— Вы правы, полагая, что мне вскоре придется уехать. Я даже хотела бы отправиться в путь уже завтра утром, если это будет возможно.
Сунхильда вскрикнула, но Черо стукнула ее тыльной стороной руки и кивнула мне, чтобы я продолжала.
— Но то, что мне предстоит, — дело не простое, потому что я собираюсь примириться с братьями. Присутствие ребенка может лишь все осложнить. Я бы хотела оставить девочку тут. А потом, примирившись, я вернусь сюда и пробуду у вас еще какое-то время.
Сунхильда подняла голову. На ее лице медленно проявлялась изумленная улыбка. Потом она обняла мать и зарыдала у нее на груди.
Я посмотрела на Грипнера. Он улыбался мне, будто говоря, что я приняла правильное решение. А я и не могла иначе. Мне очень не хотелось расставаться с дочерью, но по мне лучше уж было оставить ее в глухом лесу, чем приблизить к проклятому золоту. Сунхильда, которая знала и любила ее дольше меня, лучше всех остальных способна заменить ей мать. А потом, когда придет время забрать девочку отсюда, я возьму и Сунхильду. И у нас будут два дома, а у девочки — две матери.
На меня нахлынула волна усталости. Подумав о том, что мне надо лечь и обдумать слова Грипнера, я посмотрела в сторону спальни. Но Черо заметила это и воскликнула:
— Подожди! Ты так и не дала ребенку имя. Нам сделать это самим?
— Простите, — сказала я. — Я уже давно знаю, как ее назвать, но до этого вечера просто не могла сказать.
— Так скажи сейчас, — потребовала Черо.
— Она будет названа в честь моей сестры. Ее зовут Сунхильда.
Сунхильда вскрикнула и бросилась мне на шею. И в этом объятии я почувствовала себя маленькой, слабой и напуганной тем, что меня ждало впереди. Я думала о том, как легко было бы остаться со своей семьей в земле франков, с семьей Сигурда, и растить дочь. Я мягко высвободилась из объятий Сунхильды.
— Мне нужно лечь, — сказала я. — Мне еще многое нужно обдумать.
— Иди, дитя, — сказал Грипнер. — Я сегодня пошлю одного из наших слуг, чтобы он подготовил тебе сопровождающих. Если хочешь, они соберутся в путь еще до рассвета.
— Как же ты хорошо меня знаешь, Грипнер, отец, — ответила я. И побежала прочь, чтобы не разрыдаться.
Город Аттилы
17
Наверное, головы несчастных жертв напоминали Аттиле о поражении, или вившиеся вокруг мухи стали его раздражать, но на следующий вечер их уже сняли. На протяжении нескольких дней я надеялась встретиться с Эдеко, чтобы спросить, что с ними случилось. Но переговорить с Эдеко с глазу на глаз никак не получалось, и головы моих братьев стали сниться мне каждую ночь. Иногда я видела их на равнине, сразу за городом Аттилы, и личинки копошились в их щеках, а птицы клевали глаза. Иногда они парили в темноте моей хижины, дразнясь черными языками и с укоризной глядя на меня выпученными глазами…
Еще меня беспокоило, что Аттила не позволяет мне прислуживать. Однажды я заметила, как Эара направляется по двору к дому Аттилы, и побежала, чтобы догнать ее до того, как она войдет.
— Я завидую тебе, теперь ты каждый вечер прислуживаешь Аттиле, — сказала я. — Не понимаю только, не сделала ли я чего-нибудь, что могло его расстроить.
Эара пристально на меня посмотрела.
— Это я попросила, чтобы мне позволили служить, — резко ответила она. — Мне показалось, что с тобой что-то неладно, и я испугалась, что ты можешь допустить какую-нибудь ошибку.
— Ты сказала об этом Аттиле? — спросила я, поразившись тому, как легко меня раскусила Эара.
— Нет, — ответила она и заспешила вперед, прежде чем я успела убедить Эару, что именно я должна обслуживать Аттилу.
Разум мой был настолько поглощен мыслью о том, как я высыпаю содержимое драгоценного камня Сагарии в чашу с вином Аттилы, что иногда, пробудившись, я никак не могла понять, случилось ли это на самом деле или только привиделось мне.
Лишь одно радовало меня в те дни: я наблюдала падение Аттилы. Он больше ни с кем не разговаривал, даже не произносил свои речи, которыми раньше непременно сопровождал каждый ужин. Конечно, Аттила и так был безразличен к тому, что его окружало, но сейчас он будто впал в какое-то оцепенение, от которого никак не мог избавиться. Он едва двигал рукой от миски ко рту, и к концу ужина более половины еды чаще всего оставалось на его тарелке нетронутой. Аттила смотрел на всех взглядом тяжелым и отстраненным, словно он так и не покинул поле битвы с тех пор, как лучи солнца открыли ему, что враги отвели свои войска и выставили его глупцом. Военачальники и сыновья, заметив его настроение, разговаривали меж собой шепотом, если вообще смели открыть рот. Эрнак и тот не отваживался обратиться к отцу напрямую. Аттила похудел, некогда румяная кожа стала бледной, и даже жены перестали его интересовать. Он увядал. И если бы мое сердце не горело такой ненавистью, что она выжигала меня изнутри и не давала покоя, я бы могла сказать себе: «Меч войны, наконец, начал свое черное дело. Мне осталось только ждать».
Однажды вечером, когда весна была уже не за горами, Эрнак за ужином мимоходом бросил своим братьям:
— Я подозреваю, что Аэций все еще любит нашего отца.
Аттила, казавшийся спящим, внезапно метнул на мальчика яростный взгляд.
— Чтобы я больше не слышал разговоров об Аэции и его любви к Аттиле! — рявкнул он.
Эрнак лишился дара речи, обнаружив, что стал объектом гнева отца. Его лицо застыло, и всем стало ясно, что он вот-вот расплачется. Опустив голову, он принялся ковыряться в тарелке.
Но Аттила не сводил с него горящего взгляда.
Этот случай насторожил меня, потому что я хорошо помнила, как ничего не значащее замечание пробудило моего отца ото сна. И действительно, на следующий вечер Аттила пустил по кругу чашу с вином и впервые после возвращения из похода держал речь.
— Может быть, мы слишком серьезно отнеслись к этому случаю с Аэцием и гаутами, — сказал он. — Да, мы потеряли много бойцов, но их сыновья уже подрастают и горят желанием сразиться за Аттилу, в этом я не сомневаюсь. Вероятно, Аэций считает, что мы теперь у него в долгу. Может быть, нам стоит отправить ему письмо, в котором мы подтвердим это.
Военачальники и сыновья Аттилы навострили уши, чтобы слушать дальше, но в тот вечер больше ничего не было сказано. На следующий день Аттила долго говорил о Западной империи. А вскоре после этого гунны выступили снова.
На сей раз я уже не размышляла о том, что может случиться с Аттилой или Эдеко. Мне было достаточно знать, что они ушли. Аттила оставил в городе нескольких охранников, так что возле моей хижины постоянно был один из них. К тому же в городе находилось много воинов, слишком тяжело раненных в прошлом походе, чтобы оправиться к новому. В любом случае, я не хотела выходить из дома. Теперь, когда мне не нужно было прилагать усилия, чтобы не выплеснуть наружу ненависть к Аттиле, я наконец-то могла оплакать своих братьев. И я их оплакала, а вместе с ними и остальных бургундов, погибших на поле боя.
