Елена Крюкова - Тень стрелы
Иуда, обессилев от потери крови, еле стоя на ногах, ухватился за эфес сабли. С натугой вытащил саблю из ножен. Покривившись, переложил в здоровую левую руку.
– Отпусти их!
– Ай-яй-яй, какие же мы смелые! Какие храбрые! – Сипайлов обошел лежащую на мостовой Катю, наступил сапогом на ее разметанные по брусчатке золотые волосы, не сводя револьверного дула со стоящего с саблей Иуды, потом внезапно подцепил дулом мальчика за подбородок и резко рванул вверх. Мальчик поднялся, дрожа, не сводя широко раскрытых глаз с Сипайлова. Тот пнул его сапогом под зад, мальчик неловко шагнул, подвернул ногу и упал, носом в камни мостовой, прямо под ноги бесстрастно стоявшей у лошади монголке. – Как мы рвемся в бой! Ты, хамелеон! Хоть ты и нацепил усики – я тебя сразу узнал! Узнал, где ты скрываешься! Мне верный человек сказал! Логово твое открыл!
Катя попыталась встать с мостовой. Сипайлов снова двинул ее сапогом в бок. Она, глядя снизу вверх, видела, как по рукаву шинели Иуды широкой темно-багряной струей течет кровь.
– Лежи, ты, свинья поганая! Вы оба – в моих руках! Эрдени, держи крепче парня! Он ценнее алмаза! Я его или задорого сплавлю на запад или в Америку… или изрублю на куски!
– Кто… мальчик?..
Катя не отирала льющуюся по подбородку кровь. Сипайлов выбил ей глазной зуб. Она чувствовала его во рту, как кедровый орех, и боялась выплюнуть.
– Мальчишка?! А-ха-ха-ха! Великий Князь! Михаила Александрыча сынок родной, нашего, милль пардон, распоследнего, после Николашки Кровавого, Царя! У-ха-хаха!
«Он врет, все выдумка», – подумала Катя – и услышала, как мальчик, биясь в руках у крепко держащей его монголки, отбиваясь от нее – она пыталась заткнуть старой варежкой ему рот, – пронзительно крикнул:
– Я Великий Князь! Я сын Великого Князя Михаила! Пощадите меня! Не убивайте меня, господа! Когда я стану Царем, я все забуду! Я прощу вам… и вознагражу вас! Спасите мне жизнь! Спасите!
– Ах, вознагради-и-ишь, – изумленно протянул Сипайлов, ходя кругами вокруг Кати и Иуды, как камышовый кот. – Вознагради-и-ишь?! Ишь ты! Цаца! Царенок! Кичишься! Кто попадет в лапы Леньки Сипайлова – не вырвется! Дудки!
– Отдайте мальчика! – истерически крикнула Катя. Ветер отдул прядь золотых волос и заклеил живым золотом окровавленный рот. Сипайлов, наклонясь вперед, уставясь на Катю, хрипло дыша, снова дико, захлебываясь, расхохотался. Потом умалишенными рыбьими глазами уперся в Иуду.
– Отдать?! А что! Это мысль! Сразиться! Сразиться за Цесаревича! За недорезанного царенка! А он – царенок, точно царенок, мне об том, что сынок Михаила здесь, в Урге, сам Егорка Медведев сказал, беглый-то наш поп-расстрига!.. Под дулом сказал!.. Я – Егорку – собаку легавую – конфетку ядовитую – сразу признал… хоть он тоже и перелицевался с мерлушки на мездру, как ты, Иуда… Егорка-то и выложил мне все, где ты прячешься… Ну, давай, давай, паря, давай, пошевеливайся! Тебе выпала карта! Я сегодня – добрый! Я сегодня – играю! Ставки мои! Мальчишка – на кону! Играем! Ну же! Трус! Ты, офицерик! Выходи! Левой будешь драться?!
Иуда тяжело, чуть не упав, шагнул вперед. Держал в левой руке саблю лезвием к противнику, стальной кончик мелко дрожал в морозном мареве.
А солнце, солнце ярилось как могло! Бешенствовало! Золотые копья-лучи летели отвесно, били в щеки, в глаза, пронзали белый мех шуб и растрепанные косы женщин, и они сверкали на лютом морозе тысячью мелких дробленых алмазов. Иуда сделал шаг вперед, еще шаг. Взмахнул саблей. Сипайлов не зевал. Зло отпрыгнул. Клинки скрестились. И стали биться, биться, летать в воздухе, яростно, жестко звенеть друг об друга – и искры летели из-под них, как летят из-под бешено крутящегося точильного колеса.
Отступал то Иуда, кривясь от страшной боли, то Сипайлов. Иуда хрипел, наступая: мальчик будет мой, если я раскромсаю тебя поперек?!.. Сипайлов, открещиваясь саблей от быстрых выпадов Иуды, хохотал страшно: а если я тебя раскрою?!.. Ну да, меня ждет награда лучшая! Вон она валяется, на мостовой!.. И я, и я ее попробую тоже!.. Ее уж все перепробовали!.. Как бордельную Машку!.. А ты, дурак, подобрал!.. Катя отвернула лицо. Запрятала его в ладони. Монголка, будто ей штык вместо хребта в спину воткнули, неподвижно стояла на ветру, и солнце насквозь высвечивало копну ее черных мелкокудрявых волос. Она крепко держала за плечо Великого Князя. Мальчик уже не вырывался. Он смотрел на бой мужчин, открыв рот.
– Я ранил тебя! – завопил палач. – Ранил! Ежели бы дрались до первой крови – я победил! А, ты так не хочешь! Что ж! Продолжим, щенок!
Лезвие сабли Сипайлова мазануло по вороту гимнастерки Иуды, нанеся небольшую, но болезненную и сильно кровящую рану – от ключицы к подмышке. Иуда заскрипел зубами. Катю начала колотить бредовая дрожь. Она подтягивала колени к подбородку, стараясь согреться. Прятала руки в рукава шубы. Потом, как пьяная, поднялась с мостовой, оглядывалась, кусала губы – не знала, куда ей бежать – и бежать ли – а может, рыдать в голос; а может, броситься вперед, под это сверкающее на солнце длинное изогнутое лезвие, и подставить всю себя под разрубающий, как полено, надвое страшный удар…
– Ты продался красным, Ленька, а остался ты черным, – выцедил, плюясь кровью, Иуда.
Он глубоко вдохнул морозный синий воздух, размахнулся и, вложив всю силу в удар, так направил саблю на вывернутую к нему саблю Сипайлова, будто хотел пролететь навылет, сквозь него – сам вместе с саблей. Удар был неистов и мощен. Сипайлов выпустил саблю из руки, как рыбу. Она плыла, катилась по обледенелым камням площади близ храма Гандан-Тэгчинлин – длинная серебряная смертоубийственная чехонь. Сипайлов проследил за саблей взглядом. Ненавидяще сверкнул глазами в Иуду. Одним прыжком достигнул застывшей, как изваяние, монголки – и, ловко выхватив у нее из ножен на поясе аратский нож, приставил его лезвием к горлу мальчика. Тот закинул тонкую шейку. Сейчас у него был вид не ангела – выпавшего из гнезда, жалкого птенца.
– Отойди! – надсадно закричал он монголке. – Отойди, Эрдени, иначе я тебя насквозь проткну!
Монголка, держа в руке револьвер, отступала, медленно отступала: шаг, два, три. Катя ринулась вперед. Золотые кудри, льняные потоки драгоценных кос, которые так любил целовать Иуда, в которые погружал лицо, накручивал пряди на палец, смеялся: я тону в твоих волосах, Катя, как в золотом море!.. Ветер взвил золотой влаг за Катиной спиной. Ее глаза были черны, страшны, круглы, как у совы, как у византийской закопченной иконы. Она кинулась к Сипайлову, держащему мальчика за плечо костлявыми пальцами, будто коршун – когтями, и бросилась перед ним на колени, протягивая вперед дрожащие руки. Шальная, пущенная кем-то из-за храмовой стены пуля просвистела у ее виска. «Опять не убили. Снова не убили. Уж лучше бы убили».
– Умоляю! Я… умоляю тебя… пожалуйста… не надо… не надо!..
Сипайлов, издеваясь, провел лезвием по голой задранной шее ангелочка. Из-под лезвия показалась кровь, стекала по белой коже тонкими алыми старомонгольскими письменами, красным дождем. Мальчик застонал, заплакал: «Не надо! Не надо!» Катя плакала уже в голос. Кричала:
– Все что хочешь! Твоя! Бери меня! Распни меня прямо здесь, на площади! Только не его! Не ребенка! Прошу! Ради Господа Бога!
– Для Леньки Сипайлова нет Господа Бога, ты же знаешь, росомаха… Я же сам Бог! Боо-о-ог! Бо-о-оженька! Я вас… в грязь, в кашу превращу-у-у-у! Вы все мухи, я – паук! Я высосу из вас сладкий сок! Всю вашу дрянную кровь – вы-ы-ы-сосу!
«Сошел с ума. Он сошел с ума. Он сумасшедший. Боже, мир сумасшедший, и мы в нем – сумасшедшие куклы, онгоны черного Нижнего Мира, и нас дергает за веревки сумасшедший кукольник. Бог, и Ты тоже – сошел с ума?! Кто же тогда защитит?!»
Иуда не двигался. Он понимал: он сделает лишь шаг к Сипайлову – и сумасшедший разрежет ножом горло мальчика. Револьвера при нем нет. Выстрелить он не может. Есть лишь сабля. Сабля в левой руке. Но саблей он до Сипайлова не достанет. Надо прыгнуть. Надо пробежать эти четыре, пять шагов. Но он не успеет. Нож Сипайлова его опередит.
– Умоляю, умоляю… я сделаю все, что хочешь!.. все, все…
Ярко-желтое золото нитей темляка на эфесе его именной сабли вздергивал ветер. «Золотые нити, Катины косы. Зачем она так жалко, подобострастно молит этого пса?! Кричит ему: я твоя, делай со мной все что хочешь?.. А я? А как же я?!»
Он сцепил зубы в ярости.
Кровь бросилась ему в голову.
Он забыл все. Забыл про ребенка. Забыл про монголку с револьвером в руке. Забыл про пули, свистящие из-за угла.
Он слышал только одно: «Все что хочешь! Твоя! Бери меня!»
Все женщины – шлюхи. Они отдаются в подворотне первому встречному бандиту, чтобы спасти свою жизнь. Или первому встречному богачу – за колоду сальных купюр, за алмазик в перстеньке и шматок копченой осетрины. Или просто первому встречному: из любопытства. Из жажды жизни.
Ты – тоже такая?!
