Урсула Ле Гуин - Лавиния
– Да, похоже, ты прав; мой сон означал именно это. Но как же мы?.. Не можем же мы вечно скрываться здесь, точно изгои или нищие… жить только тем, что сможет прислать нам Маруна?
– Я же могу охотиться! И силки я ставить умею. Мы проживем, мама!
– Да, конечно, ты все это умеешь. И хорошо бы, ты прямо сейчас поставил силки, если хочешь сегодня на ужин есть мясо. Но что дальше? Ведь, в конце концов, нас непременно заметят! Нас здесь все знают. В этом лесу невозможно просто так исчезнуть.
– Если пройти немного в глубь чащи, то можно и исчезнуть. Вон там, на холмах.
– И сколько времени мы будем там скрываться, детка? Долго ли сможем так прожить? Летом – да; летом это вполне возможно. Осенью – с трудом, но допустимо; а вот зимой – нет! Жить на отшибе ото всех вообще очень трудно, даже если у тебя есть крепкая крыша над головой и полный амбар зерна и припасов. Но мы с тобой слишком изнеженны для такой жизни. Хотя что бы там ни было, а приказу Аскания я все равно не подчинюсь! Если я сдамся, если позволю ему завладеть тобой – даже если сама отправлюсь с тобой в Альба Лонгу, – то он, конечно же, сумеет лишить тебя и права на царствование. Нет, Асканий должен понять, что мы от него не зависим, что у нас есть свой город, Лавиниум, где мы будем править. Он должен с этим смириться. Но куда же нам все-таки пойти?
– А если кто-то действительно нас узнает? Если люди поймут, где мы скрываемся? Неужели кто-то может заставить нас отправиться в Альбу? Если мы всем скажем, что должны жить в лесу… что такова воля оракула?
– Не знаю.
– Ну что ж, тогда давай это выясним, – решительно предложил Сильвий.
Как приятно, когда твой ребенок говорит именно то, что вертится на языке у тебя самой!
– Асканий говорил, что та свинья с поросятами велела ему отправляться в Альбу, – сказала я. – Неужели он будет спорить с собственным дедом, который велел нам оставаться в лесу?
Я вспомнила, как Латин – когда Фавн предсказал ему, что я должна выйти замуж за чужеземца, – сразу же громко объявил об этом всем. Известно, что чем больше людей услышат пророчество, тем оно сильнее. Вот Латин и хотел, чтобы все его подданные узнали о воле оракула.
– Я полагаю, сегодня мне следует сходить в Лавиниум, – сказала я Сильвию. – А ты оставайся здесь. Постарайся поймать кролика или куропатку. Если кого-нибудь чужого заметишь, сразу спрячься. Я к вечеру обязательно вернусь.
И я поспешила в Лавиниум мимо знакомых холмов и полей, и прежние мысли и сомнения не оставляли меня всю дорогу. Еще до полудня я благополучно миновала городские ворота и с облегчением узнала, что Асканий так больше никого и не прислал за Сильвием. В городе меня встретили на удивление тепло; люди сразу стали собираться вокруг меня на улицах, ласково приветствовали, заботливо расспрашивали, и к дому я поднялась, со всех сторон окруженная толпой.
Я решила воспользоваться столь удачной возможностью и у дверей регии обернулась, хотя мои домочадцы уже бежали мне навстречу, и обратилась к собравшимся горожанам:
– Жители моего любимого города! – Толпа мигом притихла, и я заговорила, толком не зная, что именно скажу им. – Прошлой ночью в Альбунее, в святилище моих предков, я спала, как всегда, у алтаря и во сне услышала голос царя Анхиса, отца нашего Энея. Он предсказывал, что его внук Сильвий должен жить со мной в лесах Лация. Повинуясь этому пророчеству, я не стану отсылать своего сына в Альбу, но и в Лавиниуме его растить не стану. Мы с ним останемся жить в лесу до тех пор, пока иные священные знаки и знамения не укажут нам, как быть дальше. И еще: явившийся мне во сне Анхис называл Сильвия царем и отцом царей. Так возрадуйтесь же этой вести, как ей радуюсь я! – Толпа разразилась громкими радостными криками, согревшими мое сердце, а я завершила свою речь: – Но пока Сильвий не достигнет возраста, дающего ему право стать царем, Асканий будет править один. И моим городом тоже будет править он – вместе с друзьями и соратниками его отца Энея.
– Но куда же направишься ты, в какие дикие края, маленькая царица? – громко спросил меня какой-то старик, и я ответила:
– Не так уж и далеко, друг мой! А сердце мое всегда будет здесь, с вами, в моем Лавиниуме! – Эти слова вновь заставили толпу разразиться радостными криками, а я вошла в дом, страшно взволнованная своим объяснением с жителями Лавиниума. Сердце мое стучало, как молот. Ахат уже шел мне навстречу, и я, воодушевленная своей речью и теплым приемом, оказанным мне горожанами, решила предвосхитить его упреки.
– Друг мой, я знаю, что Асканий приказал тебе доставить Сильвия в Альба Лонгу, – сказала я. – Но я, твоя царица, прошу тебя подчиниться мне и оставить Сильвия со мной, дабы свершилось пророчество оракула.
Ахат выслушал меня, медленно склонил голову и спросил:
– Ты видела господина нашего Анхиса? – Он спросил это недоверчиво, но настойчиво, с затаенной завистью: я чувствовала, что ему очень хочется мне поверить.
– Нет, я его не видела, но слышала его голос; хотя обращался он не ко мне, а к Энею. Собственно, я догадалась, что это голос его отца, голос Анхиса. Ведь в Альбунее с нами обычно говорят наши предки.
Ахат поколебался, но все же снова спросил:
– А его ты видела? – «Он» – это, разумеется, Эней. И это крошечное слово прозвучало в устах Ахата с такой любовью и такой тоской, что я не сумела сдержать слез и лишь молча покачала головой. Но через некоторое время заставила себя признаться:
– Знаешь, Ахат, он все-таки был там, со мной! Хотя и очень недолго.
И, сказав это, поняла, что это неправда. Энея там не было – во всяком случае, как человека во плоти. Да и Анхис со мной не говорил. Все это были слова моего поэта. Да, это были его слова, слова творца, создателя поэмы и правдивого предсказателя будущего; не больше и не меньше. Но разве и сама я не была лишь порождением его фантазии – не больше и не меньше?
Но ничего этого я тогда не могла сказать никому, ни единой живой душе, и никогда никому до сих пор не говорила.
* * *Я была права, рассчитывая на то уважение, которое Асканий питает к знамениям и предсказаниям оракулов. Он перенял это у своего отца, хотя и в несколько гипертрофированной форме, доведя почти до суеверий. Асканий вообще не отличался гибкостью суждений, но страстно мечтал, чтобы его называли благочестивым, как Энея. Благочестие для него означало покорность воле высших сил, этакую безопасную правильность поведения. Он бы никогда не поверил, что его отец до конца жизни воспринимал свою победу над Турном как поражение. Он не понимал, что трагедия Энея заключалась в его способности быть милосердным и проявлять сострадание даже к врагу.
Я, возможно, не совсем права относительно Аскания; возможно, и он, став старше, все же испытывал порой муки совести, ведь это было так свойственно его отцу. Впрочем, я никогда не знала Аскания достаточно хорошо.
Так или иначе, когда Ахат и Серест сообщили ему о моем решении, он выслушал это спокойно и не стал бранить их за то, что они ему не подчинились. Но сама я от него никакого ясного ответа так и не получила. По-моему, он тоже чувствовал сопротивление тех сил, которые я сумела против него направить, – и особенно весомым ему, несомненно, казалось то, что со мною тихим голосом его троянского деда говорил священный оракул италиков. И я сочла, что своим молчанием Асканий как бы соглашается с принятым мною решением.
Так началась наша долгая «ссылка», которая, честно говоря, ссылкой вовсе и не была, особенно если сравнивать ее с теми испытаниями, которые выпали на долю старых троянцев, вечно тосковавших по своей павшей в прах Трое. В общем, наша «жизнь в лесу» оказалась довольно легкой и приятной. Я послала за плотниками, и они привели в порядок стены хижины, а кровельщики заменили прогнившую от дождей и проеденную крысами кровлю. Эти замечательные работники в итоге вообще весь домик перестроили, приделав к нему еще одну комнату и сложив настоящий очаг. А многочисленные добровольцы, приходившие нас навестить, вырубили кустарник, заполонивший поляну, выпололи огород и посадили там все овощи и полезные травы, какие только произрастают в Лации; они даже молодое ореховое деревце и сицилийские каперсы умудрились там посадить и хотели все это обнести оградой, но тут уж я воспротивилась.
– Но волки, царица! – возразил старый Гирн. – И медведи!
Но я сказала:
– В Альбунее нет медведей, а если какой-то волк случайно и забредет сюда, то я, скорее, назову его не врагом, а братом. – И мои помощники со мной согласились, а потом рассказали об этом жителям Лавиниума, и многие с тех пор стали называть меня Матерью Волчицей.
Путь из города к нашей хижине вскоре превратился в хорошо утоптанную тропу, и мне пришлось уменьшить количество добровольных работников и ежедневных посетителей до нескольких человек, причем лишь в определенные дни, иначе мы бы там и вовсе покоя не знали. Когда же к концу лета все работы были завершены и в лесу опять воцарилась тишина, то порой она стала казаться мне просто оглушающей. Сильвий целыми днями пропадал на охоте или на занятиях со старыми троянцами, которые с энтузиазмом взялись за его воспитание и заставили соблюдать жесточайший распорядок дня с бесконечными упражнениями, тренировочными боями и занятиями музыкой, декламацией и верховой ездой. Я привела в порядок свой домик и огород, а больше мне занять себя было нечем; поскольку я привыкла вести большое хозяйство, то скучала без дела и чувствовала себя одинокой, бесполезной и никому не нужной. Во дворцах Лаврента, Лавиниума и Альба Лонги, где я раньше в одиночку вела все домашние дела, так что забот у меня всегда было по горло, теперь прекрасно обходились и без меня. В Лавиниуме дом вела верная Маруна, которой помогала Сикана; Маруна заботилась и о наших богах, чему я давно уже ее научила, и теперь я не могла даже попросить ее пожить со мной в лесу, поскольку она была очень занята.
